Ты прости меня, мама, за то, что тебе неспокойно,
Что во что ни ввяжусь – так все кубарем и кувырком,
Я выстраиваю жизнь, а, по-твоему, все вверх дном;
Для меня ты желаешь уюта и крепкий просторный дом,
А меня все швыряет: и до слез то смешно, то больно.
Я хочу, как и прежде, вбежать и начать говорить с порога
Без умолка о том, что в руках обжигающе сильных,
На другой стороне от всего, стороне на тенистой, тыльной,
Пусть у кромки рассказа, на задворках постыдно пыльных,
В закоулках тягучего, сладкого (только смакуй) его слога,
Как под лупой у полуслепой продавщицы в табачном,
В гипнотическом взгляде его все как будто плывет,
И стекает по стенам рассудок, как загустевающий мед,
Как на руки струится обдающий прохладой пот,
И все мало, все мало – и откуда такая алчность?
Ты бы слышала, мама, как со звоном бьются об пол,
Рассыпаясь, как бусы, одна за одной, мои складные речи;
Не гори мои щеки интимным румянцем от каждой встречи,
Я бы сильно краснела… А он бы клал руки на плечи
И смотрел вглубь меня, ухмыляясь. Провал и фол!
Он зовет меня маленькой женщиной, и все слова
После этого меркнут, теряются – хватит, мне, право, довольно.
Мне в истории этой так пьяняще, дурманящее вольно,
В невозможности, бесперспективности – соль, но
Нет, не слаще, чем та, что на пальцах. И пусть я не права.
Пускай правы все те, кто, как в шахматах, смотрят вперед,
Кто размеренно, чинно шагают по единственно верному следу,
Озираясь с улыбкой елейной на друзей, знакомых, соседа,
Только ты мне скажи: а не от того ли все беды,
Что подводим итоги, а итоги подводят нас из года в год?
Запоздало, не скрою, я как будто себя обнажаю:
Позволяю нащупать те грани, что прячу от света;
Филигранно играет на них, чуть щекотно, они вдруг искрятся где-то;
И не нужно к чертям никаких самых мудрых советов.
Я сама. Я хочу. И пускай ничего я не знаю.