Светлой памяти отца
узника немецких концлагерей
посвящаю
Средь стен тяжёлых серого бетона,
Лишь только-только розовел восток,
Он уходил от ужаса и стона
К Нему - в холодный каменный мешок.
Шёл измождённый, грязный и голодный,
Неся во тьме виденья сытых снов,
Туда, где в окружении бесплодном,
Ждал Сына лик - грустящий лик Христов.
Там, близ стены, на грубом табурете
Лежали уголь, тряпка, кисть, стекло
И, в пробуждающемся бледно-сизом свете,
Он обретал надежду и тепло.
В бездушье стен, став кротко на колени
Пред ликом скорбным своего Христа,
Молился он о сокрушенье тлена,
Об избавленьи ужаса креста.
Молился он о в мир иной ушедших,
Свой путь земной окончивших в плену,
Замученных, забитых, сумасшедших,
Чьи души шли, и шли, и шли к Нему.
Так тридцать дней, съедая корку хлеба,
Он образ Света на доске писал,
Врываясь в зарешеченное небо,
Откуда Сын надежду посылал.
В преддверье ночи переводчик Зорин
Клал чёрствый хлеб, прогорклый маргарин
И изумлённым, долгим, робким взором
Глядел, как к стылой стенке жался Сын.
И вот окончен труд. В рванье, усталый,
Припав к стене, он вновь встречает тьму
И видит - в окруженье злобной стаи
Седой старик в пенсне идёт к нему.
В крестах железных грудь его сухая,
Бесстрастный взгляд струит иную даль
В забытом блеске призрачно блуждая,
Лицо как будто мёртвая эмаль.
Фуражки свиты блещут черепами,
На левых рукавах повис паук,
И смотрят хищно - волчьими глазами,
В перчатках пряча страх кровавых рук.
И вдруг средь стен, впитавших хруст и стоны,
Где возносили ада образа,
Старик, не отрываясь от иконы,
Давно забытым волю дал слезам.