- …"Нагая дева снилась мне —
восточных прелестей избыток,
но, отвернувшись, будто не умел
прочесть я этот древний свиток,
я горько думал: что я мог?
Ужель опять удел поэта —
сплетенье рук, сплетенье ног
и миг пронзающего света?
Шептал я: Женщина, зачем
во имя вспышки, не во имя?..
И свет сочился из очей
слезами детскими моими".
— Стихи — не ваши?
— Нет. Из Панченко.
- Не инфантильно-однозначные?
- Поэт немало женщин знал.
И никогда о них не врал.
В стихах есть духа откровение.
— Есть горечь сердца, есть затмение —
от секса, раз уж слезы капали.
Возможно, что и вы поплакали,
когда избытком впечатлялись
или не удовлетворялись.
— В стихах — иные, Вика, звучности.
Не факты в них поют, а сущности,
интенция и экзистенция,
их чуткость, общее свечение,
религиозное в значении,
а все иное – для эссенции,
в события перемещение.
— Еще, возможно, — импотенция.
Страдальчество и элоквенция, —
сказала Вика поучительно, —
а это всем вам огорчительно.
Страх за любовь. За слабую эрекцию…
Так что ж должна вам женщина явить?
Какую сделать вам инъекцию,
чтоб утолить, не прослезить
и пустотой не удивить?
В тот час, когда прошел сеанс,
когда исчезли слипы-клипы,
когда затихли всклики, всхрипы, —
ничто она для многих вас.
Поэтому и слезы, всхлипы.
К себе возвышенная жалость.
Или печальность напоказ.
Не женщиной душа опустошалась.
— Лишь через женщину душа моя спасалась,
не гибла, каплей солнца разгоралась.
— Не верю. Вы — не откровенны.
Вы завышаетесь безмерно.
— Я женщину — подругой вижу верной,
несущей мне по ледяной росе
добро и свет в глазах своих бессонных.
И часто — я бегу за ней во сне,
теряю след,
и сыплется над полем черный снег,
и меркнет солнце.
И лишь во тьме, — когда надежды нет!—
она мне возвращает летний свет,
и раздвигает травы, и смеется,
блестит, блестят глаза.
Подростком я к ее коленям,
теплом их задыхаясь, льну…
— Подростком… мальчиком… Смешно!
Да как вам в голову пришло —
себя представить в этой роли,
таким лирическим героем!
Не вижу вас в лугах, за травкой.
Стихи нуждаются в поправках.
— Не в травке дело, а в настрое.
Я вижу в нем её такой.
А сам — нисколько не герой.
Герои-то — в литературе,
а я живу — в своей культуре.
— И всё-таки вы там… смешной.
Да и она, за той травой,
холодной и густой, сырой,
смеётся, спрятавшись зачем-то.
Всю ночь сидела незаметно,
ждала вас, этот ваш настрой.
— Так беспощадно вы. Так плоско.
— Вы не нужны ей там подростком.
Да и не может быть тепло,
в ногах её озябших, мокрых.
Возможно: слишком одинока.
Возможно, что себе назло
она сидит там и дрожит,
и ждёт, чтоб солнышко взошло
и явитесь вы к ней, пиит.
Но ей — опять не повезло.
Не стал за ней сквозь снег бежать,
за Викой, но успел признать:
— Ты — видная, ты — аппетитная.
Не возжелать тебя — безумие.
Забудем день, представим полнолуние
и древность мира первобытную.
Над нами небосвода яма,
нам непонятная, бездонная,
с неузнаваемыми звездами.
Ты Евой для меня, Адама.
Люблю, себя не понимая,
твою изгибчивость влекущую,
твою улыбчивость зовущую,
твои уста — прохладу рая.
Я будто таю — и сгораю.
Ты — юная, ты — вездесущая.
Грядущий мир мы, Вика, начинаем!
— Не начинаем, а печалим! —
сказала Вика, обнимая.
— Так и живём, — сказала философски,
ложась, себя предоставляя
с улыбчивостью доброй
через слёзки.