Если позволит река,
в чьих обесцвеченных прядях темнеют гребенки м’остов,
переберёшься с материка
на от него отломленный дрейфом остров,
смотри, как, неприхотлив,
беззубыми деснами Хроноса и кликуши
неспешно жуёт залив
ломоть в синеве размоченной заплесневелой суши,
как кренятся дома,
цепенея, цепляясь в ужасе друг за дружку,
и такую же, как сама,
тащит хромая собачка на поводке старушку,
на вопрос о пути
отвечающую толковей любого гуру из новых,
словеса гораздых плести
на расшатанных прежними зыбящихся основах
бытия. Здесь Петра
привлекла, вероятно, потусторонность места,
откуда он зрел орла,
кивающего с заоблачного насеста
двоящейся головой, -
видать, перебрал августейший плотник.
Варяга смесь с татарвой -
поныне двоящийся великорусский облик!
О Русь! О, дремотная Русь!
Диалектику хамства твою, метафизику пьянства
постичь не берусь.
Все гнётся в дугу заплетающееся пространство,
как его ни хлещи
шомполами проспектов, линий.
Онегинские плащи
в тряпьё превращают проворные пальцы ливней
и ветра, со всех сторон
налетающего, как те, что с большой дороги.
На Андреевский звон
сползаются древние недобитые боги
и топчутся у дверей,
цепенея, цепляясь в ужасе друг за дружку.
Обогрей, Назарей
их, болезных, и ту старушку,
и дворовых котов -
дай им вдоволь жирных объедков чудных
(бестиарий готов
к вечной жизни), детишек же неподсудных
научи не тягать
их за хвост, а чесать за ушами
и жалеть свою мать,
остальному научатся сами.
Чем не Патмос, братан?
Околевшей империи теплящиеся задворки.
Мог бы жить Иоанн
в жёлтом флигеле в ведомственной каморке,
собственной головой
освещая её, и перо, и бумагу, и дали.
Глюки здесь невпервой.
Говоришь, выходящий из бездны? - Видали.
Проклятое ремесло.
Дух ли пестует, дьявол ли навевает?
Не стило, а весло
Хароново хлябь разлинованную ковыряет.
А ты на корме
стрекозой пучеглазой присел и замер.
И всплывает в уме
расчлененный, потопленный - и невредимый - мрамор
совершенства. Страна
позади, - изваяньем, вернувшимся в глыбу.
Канючит струна,
на гитарную вздёрнута дыбу, -
длиннопатлый рапсод
продаёт на углу полинялое пенье
да из банки сосёт
газированное забвенье.
Если позволит смерть,
ты сможешь отсюда остаток века, тысячелетья
подробнее рассмотреть.
И заказать на третье
сладкое что-нибудь,
как этот запах опавших подгнивших истин -
устилающих путь
ярких октябрьских листьев.
Далее - ничего.
Никого. Только труд одинокий и тихий.
Пустоты вещество
ветер комкает, праздный и дикий.
У любви за спиной -
сорок зим аравийской пустыни.
Мостик волосяной,
подвесной, от вершине к вершине
перекинутый...
Октябрь 1994