Есть персонажи: чуть подружишься,
едва начнешь их восхвалять, —
способны с редким чутким мужеством
хвалу упорно отвергать
или считать ее сомнительной,
пустой, ничем не впечатлительной.
Они напористо культурны
и в рефлексивности занудны.
Влюблять таких, столь умненьких, прелестных, —
занятно, но не так уж интересно,
да и не кажется возможным:
они вселяют дух тревожный,
стараешься пошире их понять,
таких душевных и духовно сложных,
себя при этом затенять.
Всесильный светозвучный Эрос —
не только чувственная резвость.
Немало быть должно политик
в его сотворческой палитре.
Есть хитрости, есть развитость политики —
способность к своевольной самокритике.
Здесь женщина — не только как шпионка,
а мир души, влекущий, тонкий.
Не сразу начинаешь понимать —
влечение тебя переиграть.
А если вник и осознал,
то и не зря понаблюдал.
___________________________________
«К молодой девушке я всегда приближаюсь с каким то внутренним трепетом… сердце бьется… я чувствую, какая вечная сила вложена в ее существо. Перед замужней женщиной я ничего подобного не ощущаю. Слабый искусственный отпор с ее стороны не имеет ровно никакого значения в эстетическом смысле».
С. Киркегор
____________________________________
Люди, знакомясь, разведку ведут
и о себе упоительно врут,
искренность сердца им кажется ложной,
непредставимой и невозможной.
Зоечка та — не такой показалась,
радушием искренности заявлялась.
Была на редкость креативной,
умна не по годам, паллиативной.
От дефензивности спасаясь,
нтурой самопознавалась.
О женщинах, я помню, рассуждала,
весьма упорно осуждала:
—…Все девушки по виду совершенны.
Ну, все не все, а все-таки — почти.
Так смотрятся. Проникновенно.
Вам кажется: цвести им и цвести.
А сходитесь — опять песок в горсти,
или мираж, который не спасти.
Суть женщин всех — в девичестве является:
когда они смеются над парнями,
хихикают и глазками лукавятся.
Взрослеют — и опять играют с вами.
Резвушки и вострушки, хохотушки,
дурнушки и простушки, потаскушки,
они готовят вам — ловушки, для присушки!
Я думала об этом и не раз,
о красоте, живущей напоказ.
Мне кажется, что в них, почти во всех,
есть нечто, что всегда всего поверх.
Бездонная и фоновая лживость,
неутолимый тайный фейерверк
среди осознанных утех,
или сквозь слезы или смех.
— А ум, а грация, пленяющая живость…
— Психоэрекция излишеств.
Свой дух вы переносите на них,
неузнаваемо других.
Реакция! Проекция такая…
От вас, мужчин, бездумно половая.
Приять ваш мир, не сознавая, —
легко нам, Леша. Органично.
Лирично или драматично,
забывчиво в ответ пылая,
мы лжем, себя не презирая.
Вот разве вы способны, через силу,
быть нежным, робким или кротким,
красивым или некрасивым,
краснеть, смеяться или плакать,
казаться редкою находкой,
несчастным лягушонком квакать,
и вдруг, отвергнув, каркать, гавкать.
А показаться верным и послушным?
— Нет. Через силу — не смогу.
Я, в этом смысле, редко лгу.
— А женщина — способна, если нужно.
Иллюзию умеет создавать
и впечатлять неотразимо.
Сидеть, лежать, вставать картинно,
смущаться якобы, вздыхать.
Прекрасной видеться. Любимой.
Ходить несчастною походкой,
казаться глупенькой сироткой
и соблазнительной уродкой.
А если нужно отвратить,
то может и натурой удивить:
предстать ничтожною скотиной,
идейной дурой нетерпимой,
внезапной хамкой и нахалкой,
которую и бросить-то не жалко;
и благодарности у них нет никогда.
Есть тыщи случаев, когда,
все лучшее забыв и все заботы,
уходят женщины не в никуда,
а в поиск жертв своей природы.
— Так прямо, так односторонне —
и принижаться, и винить…
Тогда — что ж остается, кроме…
— Роль нашей красоты — пленять, пленить.
Могу и всесторонне объяснить.
Те женщины, а их все больше стало,
не создают, как вы, тех идеалов,
которые б боялись осквернить,
нарушить действием, прикосновеньем,
лишив себя чудесного мгновенья.
За рамками, за темами искусства —
им недоступны платонические чувства.
Им нужен секс, всегда желанный,
всегда, как принцип, долгожданный.
Они, в душе, — не эротичны.
Они — безлично-прагматичны
и затаенно кровожадны,
и мстительны, и беспощадны.
Их жизнь настроена публично, —
ходить сценично и пластично,
уметь порассуждать разумно,
явиться редкой бизнес-вумен,
казаться искренне скептичной,
трагичной, глубоко мистичной.
Держась искусно-неподкупно
и безыскусно-неприступно,
являясь как прекрасные маркизы,
почти все женщины - актрисы,
подлизы, лисы или кисы,
влюбленные в свои капризы,
и вы нужны им — как нарциссы,
готовые ослабить, покорить,
из ничего их сотворить.
Когда они прекрасно одеваются,
то это значит: возбуждаются,
хотят внимание привлечь
и возбуждать, прельстить, завлечь.
Ни времени не жалко им, ни денег, —
эффект им важен, а не ценник.
Им нужно постоянно возбуждаться.
Не замечали?
— Можно поражаться:
насколько наблюдательны вы здесь.
Да, это так. Но и совсем не странно:
что ваше либидо — до смерти постоянно.
— Нам возбуждение — как психо-лесть.
Мы — и прекрасны, и опасны.
Природно и духовно — ложны.
Поэтому-то и несчастны,
так часто… Леша! Мы — нич-тож-ны.
— У женщины, достойной бытия,
есть цельность, не одни ее края.
Для многих выход есть. Семья!
Есть и счастливость от детишек.
— Они в судьбе моей — излишек.
Зачем им в свет являться черный,
когда мы сами так никчемны.
Зачем - заведомо несчастных,
в стране бессовестной, опасной.
Семья же — миф и визготня,
садизма руготня, грызня.
Привычный ритуал постели,
и ненависть сквозь шепотные трели.
Не выйти там за грани естества.
Спросите женщину: что для нее есть "я"?
Она опешит, — не поймет в чем дело.
Она представит, Леша, тело,
и образ свой, свое лицо.
Как выглядит. Как выглядеть хотела.
Вы ей покажетесь — глупцом,
наивным странным хитрецом,
но уж никак не жеребцом.
Мне, Леша, кажется, что страстный акт —
для женщины — единственное благо.
Театр с участием, а не антракт.
Надежда с ожиданием аншлага.
А детки и любовь, успешный брак, -
шажки по жизни… среди мрака…
— Такая мера?
— Мера — шага.
А смысл любви, — без полового акта,
с собой, с любовником ли, с мужем, —
им непонятен и не нужен.
Без актов жизнь — не возвышает,
а мучает, бессилием сжимает.
И в самой заурядной женщине,
и в красоте прекрасной дамы,
таится комплекс пораженчества
без нормы удовольствий с вами.
Трудяги вы или кумиры,
все женщины в душе — вампиры.
Психическую кровь из вас сосут.
И только вне семьи порхают
и освежают вас, летают,
красою одухотворяют,
в свободе чувствуют красу.
И уж особенно-то — стервы.
Претят мне, действуют на нервы.
Уметь терзать и убивать
с доброжелательной улыбкою,
молиться и на ближнего плевать, —
достоинство у них, политика.
И всех мужчин они приучат —
в них видеть идеал. Замучат.
Ведь вы не знаете: как женятся мужчины,
сердечные, простые. Как — кретины.
Увидят попку или ножку —
и завелись, пора в дорожку.
...Достоинства определять и недостатки —
болезнь, ущербности дух сладкий.
Так древние китайцы поучают,
но мудрость их — едва ль кого печалит.
Без пересудов и без сплетен, —
кто чего стоит, кто чем вреден,
кого и в чем подозревать,
кто хват, а кто и лох, разиня, —
нет человека, нет России,
ей никогда другой не стать.
Когда кого-то обсуждаем,
превратно видя цель, мотивы,
то и себя заметно возвышаем,
а то и чувствуем счастливым.
Нет у морали чувства нормы,
она всегда во всем бесспорна,
и каждый ярый моралист
ей тычет в глаз как гуманист,
а вот копни его поглуб¬же, —
там слов набор для укоризн,
там комплексы сквозь благодушье...
— Зачем же, Зоя, так сгущать,
природу женщин упрощать.
Вы так критичны, нетерпимы.
Какое дело вам до них:
неутолимых или мнимых,
любых, по-своему счастливых.
Все, что сказали вы, — частично.
Не философски. Не лирично.
— Мне, Леша, жалко их, таких.
Обманчивых, всегда двойных.
Я осуждаю?.. Нет. Я сострадаю —
тщете стремлений, жизни краткой.
Ничтожность в нас переживаю.
И всех мужчин мне тоже жалко.
Одно я знаю: только с платонизмом
есть смысл любви, а все иное,
что было и не раз уже со мною,
что называют именем ее, —
замаскированное свинство.
— Я, Зоечка, не стану вам свиньей.
Я думаю, что женщинам таким —
знаком, понятен платонизм,
но предпочесть такое — трудно,
не все нам в выборе доступно.
Жить в платонизме — нежный идеал,
едва ли он кому привычен стал,
безумцам разве, отрешенным,
самим в себе завороженным.
Когда мы выживаем, торопясь,
то наделяем благодатью связь,
мы уповаем, но и не вникаем.
Не свинством страсть, а сексом называем.
А если устаем, живя смиренно,
то поздно уж мудреть проникновенно.
— И все-таки — мужчины удивляют.
Ну что в нас, женщинах, такого.
Зачем они душой пылают,
и лезут, лезут бестолково,
с уверенностью, что влюбляют.
Нам, женщинам, смешны их речи,
словесные букеты роз.
Мы поддаемся — не всерьез.
Возможно, мы их чем-то лечим,
больных нам, видимых насквозь.
Но я согласна: постепенно —
и мы грубеем откровенно;
мы опускаемся все ниже,
мы превращаемся — в бесстыжих.
— Вам эти беды — не грозят.
Уже сложился зрелый взгляд.
— Мне — повезло. От этих бед —
храню я свой иммунитет.
Не только я. Есть тайный зритель,
незримый ангел мой, хранитель.
— Вы, Зоя, этого не знаете,
и ангел ваш не знает. Вы — мечтаете.
— Ну почему ж. Я разве врушка?
— Вы можете быть трижды в чем-то правы,
но это не от лжи и не от правды.
Со мной ли, с близкой ли подружкой, —
не лжете вы, не лжете никогда,
поскольку правду неспособны говорить,
хотя и можете стихийно проявить.
— Вы что: серьезно это? Да?
— Не в силах вы натуру изменить.
Но безобманна красота.
Во всем она беспримесно чиста.
Где красота — там бог, как говорится,
да он и сам, быть может, ей творится.
В ней искренность — как правда правд.
Я, Зоя, вашей искренности рад,
лишь искренность нас вместе подытожит.
Она ведь с истинностью схожа,
садовника, лелеющего сад.
За каждой откровенной фразой
возможна чистой искренности речь,
которую должны мы уберечь
от прозы жизни, как соблазна.
Я не хочу вас, Зоя, влечь.
Развлечь, увлечь скорей, завлечь.
Вовлечь, спеша прилечь, возлечь.
Ведь это значит — приотлечь,
отлечь скорей и перелечь,
заснуть, идеей пренебречь:
таких хороших чутких встреч.
— Я не хочу вас обижать,
но вам и не пришлось бы, Леша,
сии моменты совершать,
садовника того итожа.
Нет, я не стану вам мешать,
мне интересно б было наблюдать —
как стану с вами павшей, падшей,
отдавшейся и пострадавшей,
как не смогла вам противостоять.
...Облокотясь на край стола,
она насуплено бледнела,
старушкой хмуренькой сидела,
и вздрагивать, задумавшись, могла,
стать незнакомкою сонливой,
предстать размякшей темной сливой.
Но и при этом оставалась
сама собой, не отвлекалась,
в ней словно б мысль одна жила,
вела ее, вперед звала.
Куда? Зачем? — едва ли знала,
но этой мыслью, ясно-острой,
то слишком жалостной, то грозной,
она не только волновала.
На что-то дивное надеясь,
признаться в этом не осмелясь,
на встреченность она надеялась,
на лучший вариант затеплилась.
Так мне казалось, и не верилось —
что можно быть столь проницательной
или уверенно сознательной.
С ней, независимой такой,
в своих суждениях лихой,
я осторожничал, крепясь:
что в самом деле может "пасть",
самоотторгнуться захочется,
вернуться в прелесть одиночества.
Ведь независимая женщина,
она, обычно-то, ненужная,
пусть даже и со всеми дружная,
она натурой неизменчива.
Не в этом ли и есть проблема,
для женщины. Самой себе измена.
Я не назвал бы Зоечку красивой.
Она дисгармоничностью цвела,
желанной, с вобудительною силой.
Была в ней сиротливость без стыда,
но был и стыд не сиротливый.
Могла насмешливо спесиво
вдруг выпрямляться у стола.
Могла о чем угодно рассуждать —
сосредоточенно тихонечко, но кстати,
а то, вздохнувши и оправив платье,
так быстро, что и слов не разобрать.
Мне не хотелось Зоечку терять,
к привычным встречам примерять,
иное в ней я начал открывать,
превосходящее натуру, —
какой-то новый пласт культуры,
способной интеллектом рисковать.
С нее и начал поражаться:
что женщины умнеют быстро,
умеют в диалог вживаться,
мом с мужчинами сражаться,
то с риском для общенья, то и с изыском.
А сколько их в науке появилось,
в политике и на трибунах!
Прелестно-хватких, вольнодумных.
Как с неба вдруг легко свалились.
Но и признался, не теряя,
в любви, к плоду такому, рая.
— Ты — видная, ты - аппетитная,
не возжелать тебя - безумие.
Забудем день,
представим полнолуние
и древность мира первобытную.
Над нами небосвода яма,
нам непонятная,бездонная,
с неузнаваемыми звездами.
Ты Евой для меня, Адама.
Люблю, себя не понимая,
твою изгибчивость влекущую,
твою задумчивость зовущую,
твои уста — прохладу рая.
Я будто б таю - и сгораю.
Ты — юная, ты — вездесущая.
Грядущий мир мы, Зоя,начинаем!
Мы рассмеялись в ту минуту.
Чуть саркастично почему-то.
…Когда она, на мне, на корточках,
вдруг замирала приусталою,
влюблялся я в ее две косточки,
на бедрах, близких к узкой талии.
А если все быстрее двигалась,
и если ей при этом прыгалось,
в "шпагат" я раздвигал коленочки,
гимнасточкою видел, девочкой.
За талию держал, выравнивал,
и сдерживал, плотней насаживал,
и вместе мы в понятной паузе,
раскинувшись, гомеостазили,
в бездвижности себя оргазмили.
Мы замирали, истекали,
мир исчезал с его веками,
мы вместе с миром исчезали.
Так мне казалось. Это значит:
что так и было, не иначе.
Реальность, видимость — едины;
а если нет, то воссоединимы.