Улыбайтесь.
День стоял серый, но погожий.на улицах, засранных субботним утром, квасили
неопрятные мужики.я брел, закатив глаза и прикрыв веки - я спал на
ходу.проснулся с мыслью, что москва - это старая опустившаяся проститутка,
вынужденная давать всем без разбору, чтобы хоть как то прокормить свое
огромное и никому не нужное тело.покосившийся обосанный бетонный забор с
надписью "сниму.сдам.7680367", отделяющий перрон от внешнего мира, собственно
и навел меня на эту мысль.надпись свидетельствовала: сниму что угодно, сдам
что угодно, мне нужны деньги чтобы здесь жить.безнадега точка ру.на этом
перроне безнадега была во всем: в мальчике, который пытался остановить толпы
зайцев, прыгающих с платформы; в грязном мате этого 13летнего мальчика, во мне, играющем на гитаре, чтобы не уснуть; в тебе, не останавливающей меня.в пьянице, надравшимся в 8 утра, и пошло голосящем "а ночь такая лунная" непосредственно напротив нас.сновали поезда.мы сидели уже час.мы конечно и больше могли бы.и на флейте водосточных труб тоже.
Утро субботы - не только перегар, пыль и безысходность.это сотни сорок, везущих бессмыслицу из одного своего гнезда в другое, то, что "на природе".кастрюли, карнизы, куски фанеры, своих болонок и котофеев, горшки, порошки и сканворды.
члены их семей либо слонялись вокруг этого богатства, либо ругались.не важно о чем.о погоде, о забытой водолазке, о воспитании детей или о методах засолки огурцов.
Как итог - дружная семья приезжает на дачу так, словно сейчас каждый выделит в ней свою часть и начнет ее огораживать.
Сон, вонь, улыбка, поцелуй.опять сон.субботнее утро, как пресс, выдавливало нас за границы реальности, и мы, как осколки этой самой неопрятной реальности, пытались ее догонять, догонять в лице электричек, автобусов и нашего собственного вялого шага. Но не догнали. Сон, улыбка, поцелуй, сон.
Дома, дома, серые дома серым днем, серые лица, все серое, и какие, какие же тогда наши лица, в коих только сон, улыбка, поцелуй...?
Я нажимаю клавишу перемотки, никто не узнает теперь, что в этой безнадеге мы сумели стать цветными, и гореть как неоновые огни в большом городе.не в москве, а в нью йорке, токио.я сплю, снова, там я беру тебя за руку и мы летим в один из этих прекрасных городов.
Но сейчас все-таки моя электричка, где только дети и пьяные; она не летит а ползет, и я знаю что сегодня, этим вечным, проклятым субботним утром, я люблю улыбки двух женщин.
Твою и...
Но москва уже не умеет улыбаться.
19.05.12
++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++
Небо становится ближе.
Когда на улице устанавливается такая сказочная, безмятежная и солнечная погода, пыль начинает бунтовать. Она скрипит, клубится, забивается в обувь, оседает на любые оголенные части тела. Она заявляет о себе, как не может заявить никогда, и как не сможет заявить ее составляющая - пылинка. Как открытый намедни бозон - он вроде бы есть Все, но в то же время, он - Ничто. Бозон бы никогда о себе не заявил, не будь из него сделаны сумасшедшие очкарики, его нашедшие.
В такое летнее время - небо становится ближе с каждым днем. И не то сакральное и тяжелое, как крест, Небо, о коем пел Борис Борисыч, а обычное московское небо, голубое и несвежее, с переменной облачностью и даже с кратковременными осадками.
Оно становится ближе, когда глубокой ночью я стою на балконе седьмого этажа затертой панельной коробки в одном из самых сонных районов Москвы; когда огромная желтая недоразвитая луна висит над крышей еще одной такой же коробки; когда пьяные голосят; когда я понимаю, что для меня значит человек, унесенный из этой коробки тяжелым и клокочущим сном. Когда я понимаю, что мое место - рядом с этим человеком, даже если мы разделены километрами и стенами из кирпичей и гипсокартона.
Оно становится ближе, когда, выспавшись, я иду по окраинному уютному парку, говорю всякие глупости, а в кедах моих оказывается пылинка, и она становится важнее чем все остальные пылинки мира. Одна единственная.
Каждый из нас знал, что у нас
Есть время опоздать и опоздать еще,
Но выйти к победе в срок.
И каждый знал, что пора занять место,
Но в кодексе чести считалось существенным
Не приходить на урок;
И только когда кто-то вышел вперед,
И за сотни лет никто не вспомнил о нем,
Я понял - небо
Становится ближе
С каждым днем...
Мы простились тогда, на углу всех улиц,
Свято забыв, что кто-то смотрит нам вслед;
Все пути начинались от наших дверей,
Но мы только вышли, чтобы стрельнуть сигарет.
И эта долгая ночь была впереди,
И я был уверен, что мы никогда не уснем;
Но знаешь, небо
Становится ближе
С каждым днем...
Сестра моя, куда ты смотрела, когда восход
Встал между нами стеной?
Знала ли ты, когда ты взяла мою руку,
Что это случится со мной?
И ты можешь идти и вперед, и назад,
Взойти, упасть и снова взойти звездой;
Но только пепел твоих сигарет - это пепел империй,
И это может случиться с тобой;
Но голоса тех богов, что верят в тебя,
Еще звучат, хотя ты тяжел на подъем;
Но знаешь, небо
Становится ближе;
Слышишь, небо
Становится ближе;
Смотри - небо
становится ближе
С каждым днем.
(БГ)
04.07.12
++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++
Дождь
- Я перезвоню.
Когда ты перезвонишь, будет идти дождь. Он успеет закончится, и пойдет снова - сегодня это происходит с тропической быстротой, несмотря на холод. Капли его сначала будут тяжелыми, как в душе какого-нибудь бассейна, где вода льется с перебоями и прямо из трубы, они будут мутными и холодными. От таких больше всего захочется забежать в дом и уже оттуда смотреть на это орошение. Потом они станут какими-то тусклыми, такие будет хотеться жалеть, небо будет плакать ими, как бы пошло это ни звучало.
А потом выглянет солнце. Последние капли, как сумасшедшие светлячки будут лететь к земле, сверкая и рассыпаясь по пути. Дождь кончится.
Все вокруг превратится в россыпь изумрудов, небо после дождя будет по-особенному синим, и грусть будут навевать лишь дубы, которые заболели и раньше времени опадают. Ветер будет вызывать лишь причудливую игру света, как в калейдоскопе, где только синий, зеленый и белый. Земля будет дышать.
Но вот это пробуждение кончится. Налетят тучи и упадут первые тяжелые капли, про которые с надеждой думается, что это просто с веток срывающаяся влага, ничего страшного. Миг - и вновь придется бежать за креслом, забытым на поляне. Начнется дождь.
И ты перезвонишь.
19.07.12
Художник
Он не умел рисовать. Последний раз он брал в руки кисти и краски в далеком детстве, когда взрослым положено умиляться любой мазне, которую принесет им лучезарное чадо. Чадо оказалось лучезарным, но удивительно криворуким. Его первый рисунок "Мама, смотли, тут я войну налисовал" иные искусствоведы могли смело приписать раннему Кандинскому. Но слишком раннему. В сознательном возрасте его рисунки ограничивались домиками и их трубами на полях разнообразных тетрадей и записных книжек.
В его жизни, как в жизни любого художника, была Муза. Она была с ним редко, чаще они просто говорили - обо всем на свете. Был ли солнце, дождь ли, это не могло прервать их разговор, который однажды начался и никак не хотел заканчиваться. Он говорил с ней и мечтал научиться рисовать. Он обладал хорошей памятью, и знал ее наизусть. Изгиб ее бровей, форму ее висков, каждую ленточку кровеносного сосуда на ее теле он хранил в своей голове. Он не видел ее неделями и рисовал, мысленно рисовал ее тонкие изящные пальцы, смешной мальчишеский бугорок на ее легкой шее, пробор ее русых волос, раскрашивал ее белую кожу, повторял каждый изгиб - он рисовал ее всю - ее тело, ее тепло. Он рисовал и мечтал, часами мечтал о том, чтобы Муза не оставляла его, чтоб наполняла его жизнь красками - кисти он бы нашел.
Летели дни и недели, а он рисовал. Никто не видел его картин, он их никому не показывал, да и не мог показать. Но я уверен - это были великие картины. Венера Милосская, Джоконда склонились бы перед красотой его Музы.
Но он писал ей стихи. Не столь прекрасные, как его картины - они были нестройные, как ваза, сделанная неумелым гончаром на слишком быстром круге. Они были на бумаге, и потому не могли быть совершенны. Они были подчас пусты, или наоборот переполнены. Он хотел ими передать хотя бы штрих со своих картин. Иногда это получалось и лицо Музы озарялось улыбкой. Она видела.
И разговор продолжался.
23.07.12
Из пункта Б в пункт А
Этот маршрут я знаю наизусть. Лучше я, наверное, знаю только дорогу до лицея, где я учился, или до МГУ, где учусь сейчас. Чаще всего я еду по нему в темноте. Темные личности барражируют по темному району, пьют темное зелье и напиваются втемную. Огни электрички, где я достаю из сумки помятый журнал и прислоняю голову к стеклу, ненадолго разрывают эту темень. За окном проплывают неясные кубики домов, перемежающиеся огнями шоссе и торговых центров. Телефонная зарядка на нуле, в электричке разит жутким перегаром, я вглядываюсь в лица, потому что выясняется, что я слишком устал, чтобы читать. Лица сморщены. Все. Либо от алкоголизма, либо от отвращения к лицам сморщенным от алкоголизма. Если бы я прочитал "Москва-Петушки" раньше, я бы с первого дня вырезал цитаты оттуда на стеклах этих электричек, на стеклах первых их вагонов, чтобы потом находить эти метки снова и снова, эти надписи "Встань и иди!" или "Транс-це-ден-тально!", или "Наше завтра светлее, чем наше вчера и наше сегодня". Чтобы листать эти электрички, как книгу, никогда не дочитывая до конца. Чтобы раз за разом повторять этот маршрут, год за годом. Спускаться в метро, светлое и еще шумное, вбегать в последний вагон и ловить на себе усталые взгляды пассажиров, похожих в этот момент на котов, разбуженных залетевшей мухой. Чтобы ждать троллейбуса, съедая хот-дог; или садится в маршрутку, его не съедая. Чтобы вваливаться домой, хмуро отвечая на любые вопросы и ложиться спать и с улыбкой желать тебе спокойной ночи. Тебе, которая находится на другом конце этого маршрута. В пункте Б.
"Б" - значит "Бирюлево".
08.10.12
Злость и Книга.
"Добрый день", - хмуро буркнула кассирша. Большего оксюморона в эту темень и жуткую метель невозможно было представить. В книжный я забежал только погреться, но моя рука уже положила на прилавок средней толщины книгу в черном твердом переплете, а на нее - банковскую карточку с недавно пришедшей стипендией. Захар Прилепин. Черная Обезьяна. Запищал кассовый аппарат. В общем-то, купить я хотел совсем другую. Не знаю, почему в последний момент моя рука протянулась именно к этой книге, в одной аннотации которой мрака хватало на всех поэтов Золотого века. Они бы этим мраком поперхнулись и перестали писать и про любовь, и про цветы и про государя-императора. Книжка про детей-убийц. Мда. Прилепина я хотел прочитать давно, столько уж его хвалили, да еще и нацбол (не подумайте, что я им симпатизирую), да еще и любитель всяких маленьких провокаций с помощью громких заявлений.
Черную обезьяну я съел за вечер. От мрака в ней поперхнулся и я, человек, у которого показывает телеканал НТВ, даже в выключенном состоянии проецирующий свою ядовитую ауру и на ТВЦ, и на Культуру по соседству. Книгу в черном переплете не хотелось открывать, а открыв, хотелось убежать от нее, но она не отпускала.
Кто, черт возьми, устроил все это в конце ноября? Снег забивался в карманы сумки, за шиворот, налипал на капюшон, ветер то давал под зад, то хлестал по щекам. Рука опускала на прилавок недорогую книгу в мягком, стандартном переплете, черно-оранжевом. Стивен Фрай. Теннисные мячики небес. Погода начала меняться.
Четыре утра, в огромном доме ни одного светлого окна, если смотреть из моего. Это запой, или что, но я не могу оторваться от чтения, я бегу куда-то по страницам, догоняя сам себя. Что-то в этих днях есть такое, что заставляет закрыться в переплет и слиться с книгой. Бесконечные пытки, сроки, пробки. Редкие встречи с той, кто может заставить забыть обо всем дерьме вокруг. Может, но...
Надо читать, чтобы меньше говорить и меньше думать. Чем больше я говорю и думаю, тем больше злюсь. На себя и на вас. И на черную жижу под ногами, которая давно ассоциируется у меня с какой-то особой ноябрьской нефтяной фракцией. Такой специальный мазут, в котором вязнут твои слабые ноги; который обкладывает тучами небо, который питает твои ступни ненавистью к этому времени года, к этому времени года, к этому времени года.
И ничего, кроме злости не остается. Злость и книга. И книга. И книга.
И Книга.
01.12.12