Я не в ладу с формальной логикой. Чаще всего мне кажется, что мальчик, выросший на сибирской станции Зима, и высокий худой старик, который живёт в Талсе, штат Оклахома, и преподаёт американским студентам Достоевского – совершенно разные люди. Иногда я пытаюсь связать их путём сложных мысленных построений, понимаю, что это один и тот же человек, протяжённый во времени, и тогда время мне представляется бездной, не имеющей ни конца, ни начала, ни каких-либо осязаемый границ. Евгений Евтушенко – для меня категория, относящаяся к разряду вечных
Каждый из живущих на земле ощущает себя во временном бессмертии. Осознавая рассудком, что его век конечен, он в то же время не хочет мириться с этой крамольной мыслью и располагается в своём комфорте или дискомфорте на бессрочное тиканье секунд. В моём бессмертном веке всегда был Евтушенко, как самый незыблемый из атрибутов земного существования.
Впервые я услышал о нём в начале пятидесятых годов прошлого века. В Сталинабад, где я учился тогда в университете, часто приезжали московские литературные мальчики. Они много рассуждали о поэзии, читали вслух стихи модных тогда Юрия Панкратова и Ивана Харабарова, называя их предтечами нового расцвета русской лирики. С их уст нередко слетало и имя Евгения Евтушенко, но произносилось оно с негативным оттенком. Для мальчиков, выросших в элитных литературных семьях, он не был своим, настораживал и даже пугал своей непредсказуемостью.
Вместе со всеми я повторял строчки Юрия Панкратова:
- Но почему же ты померкла,
Сирень в прозрачном целлофане?
О, это робкая примерка
Двух губ при первом целованье! –
И считал их вершиной творческих достижений.
К поэзии Евтушенко у меня не было никакого определённого отношения. Я просто знал имя. И не более того.
Далее вижу себя учителем в горном кишлаке. Московская периодика туда доходила плохо, следить за литературным процессом было сложно, да и не до того было, заедали суета и текучка. Никаких творческих открытий в своём хлопотном учительском быту, в непривычной атмосфере оторванности от большого мира, я совершить не мог
Правда бывали некоторые приятные исключения.
Однажды, «спустившись с гор», я зашёл в районном центре в смешанный сельмаг и купил набор патефонных пластинок. Это были романсы в исполнении Тамары Церетели. Тогда её имя ещё не было у всех на слуху, жанр жестокого романса считался чуждым советской морали и идейным требованиям строителей коммунизма.
Незнакомая певица никого не интересовала. Пластинки пылились на магазинных полках. Купив целую пачку записей, я пришёл к квартирной хозяйке и попросил на время патефон. Слушал до одурения. Влюбился раз и навсегда.
С тех пор Тамара Церетели сопровождает меня по жизни.
Похожее произошло и с Евгением Евтушенко несколькими годами позже.
Об этом нужно рассказать поподробнее. Я гостил на летних каникулах у родителей жены в посёлке ГРЭС под Алма-Атой. Посёлок был маленький, скучный. По утрам я уезжал на станцию Алма-Ата- !, там шумел огромный базар, бродили толпы людей в поисках интересных приобретений, было множество мелких магазинчиков со всякими редкостями, и среди них – книжные ларьки, манившие меня обещанием непредсказуемых подарков .
В одном из таких ларьков я и увидел однажды сборник стихов Евгения Евтушенко «Взмах руки», который немедленно приобрёл.
Пока ехал со станции в посёлок по лабиринту узких улочек, - дорога была неблизкой, - жадно поглощал за страницей страницу. К концу пути я уже знал часть стихов наизусть, память у меня тогда была цепкая, а стихи – захватывающими, необычными, ни на что не похожими. Я влюбился в них безоглядно.
Не хочу листать поэтические сборники Евтушенко, перечисляю навскид, что там было, может быть и не совсем точно цитирую, просто хочу вспомнить. На ум приходят такие стихи, как «Завидую я. Этого секрета не раскрывал я в жизни никому. Я знаю, что живёт мальчишка где-то, и очень я завидую ему», «Я разный, я натруженный и праздный, я целе- и нецелесообразный», « Я помню, спит у ног собака, костёр занявшийся гудит, и женщина из полумрака глазами зыбкими глядит» « Учёный, сверстник Галилея, был Галилея не глупее. Он знал, что вертится земля, но у него была семья», - всего не перечесть.
Особенно поразило стихотворение «Окно выходит в белые деревья» Оно стало для меня образцом высочайшей лирики.
С названного выше памятного приобретения и поселился в сознании Евгений Евтушенко, как самый близкий, до невозможности родной человек.
Тогда в моей жизни наступил заметный перелом. Я покончил с учительством, позади остались скитания по кишлакам. Перебравшись в областной центр, я долго и безуспешно пытался пристроиться в какую-нибудь редакцию. Кадровики изучали мою трудовую книжку, что-то в ней их настораживало, и я получал отказ за отказом. Наконец, с большим трудом, я устроился в малоформатную газетку с дубляжным переводом одних и тех же материалов с русского языка на таджикский или наоборот.
В этой газетке, к несчастью, я напечатал подборку своих стихов.
Помню, покойный заместитель редактора Андрей Владимирович Булгаков, который мне незримо покровительствовал, озабочено спросил:
- В этих стихах всё в порядке? Ты уверен?
- Да! – беспечно ответил я.
Оказалось, что всё не в порядке. В день выхода номера газеты с моими стихами в город приехал высокий московский гость – профессор из ВПШ, а, может быть, по совместительству, и сотрудник компетентных органов. Со временем его фамилия стёрлась из памяти, но всё остальное живо.
На глаза этому человеку попалась газета со злополучными стихами. Он прочитал и пришёл в ярость. Немедленно были созваны сотрудники всех редакций на экстренное собрание.
Два часа во внезапно наступившей зловещей тишине приезжий, брызгая слюной, клеймил меня, называл диссидентом и кричал
:- Нам не нужные доморощенные Евтушенки! Одного хватит с избытком!
Во всей этой истории ничего радостного не было. Впредь, чтобы я ещё чего не вытворил, мне запретили публикацию стихов.
Одно утешило – мою фамилию поставили рядом с фамилией Евтушенко.
К тому времени Евтушенко стал моим кумиром. Я жадно искал в газетах и журналах любое упоминание о нём, и, особенно, его новые произведения. Каждое стихотворение мгновенно проглатывалось, многие заучивались наизусть.
Он шагал по жизни необычно, броско, шумно в своих ярких цветастых рубахах, с голосом запредельных по широте диапазонов, хватающим за душу то доверительностью интонаций, то громом небесных труб. Он давал публичные интервью, от обнажённости которых щемило сердце. Он грешил и каялся, будучи постоянно на виду. Его слава летела по миру, для него распахивались двери дворцов королей и президентских резиденций. Советские власти относились к нему настороженно, но боялись трогать – уж слишком велика была его популярность.
В конце 60-х годов прошлого века это была уже одна из самых значительных фигур на земле, по таким личностям потомки будут судить о нашем непростом времени.
Известность его поэзии била все рекорды, его книги моментально исчезали с прилавков магазинов, его стихи в устном исполнении переходили из уст в уста. Женщины благоговели перед ним. Помню напечатанную тогда эпиграмму: О, женщина, у ей в душе одно лишь имя – Евтуше.
Ко мне часто заходил живший по соседству приятель, директор музыкальной школы Лёня Белый Вместо приветствия он с порога декламировал строчку из Евтушенко:
Какие девочки в Париже, чёрт возьми!
Я подхватывал:
И чёрт он с удовольствием их взял бы.
Потом мы заканчивали четверостишие дуэтом:
Они так оглушительны, как залпы
В минуту объявления войны –
И пожимали друг другу руки.
- Вот талант! – восхищался Лёня Белый. – Дал же Бог человеку такое дарование! Как там у него:
- Ты говорила шёпотом: А что потом? А что потом?
Стихи Евтушенко звучали бесконечной, бравурной, победной, праздничной музыкой.
С вершины пройденных лет я думаю, что если бы он написал только два стихотворения «Идут белые снеги» и «Серёжка ольховая». и то навсегда бы остался в русской лирике. Но он создал множество высочайшего уровня стихов и поэм, и, среди них, такие непревзойдённые шедевры, как « Наследники Сталина» и « Над Бабьим Яром памятников нет»
Эти стихи носят на себе печать Божественного качества.
В своих поездках по служебным делам я мог бы не раз с ним столкнуться., познакомиться, может быть, даже подружиться. Но не получилось, а, вернее, я сам сознательно избегал этого, считал себя недостойным подобных контактов Тем более, что рукописи моих стихов пылилось в ящике письменного стола, и мало кто подозревал, что я тайком что-то рифмую.
Однажды мне на работу позвонил бывший сокурсник. Он занимал ту же должность, что и я – заведующего отделом литературы и искусства, но в газете рангом повыше.
- Ты знаешь, кто сидит напротив меня? – возбуждённо выкрикнул он.
- Нет, - сказал я.
- Напротив меня сидит Евтушенко. Мы выпиваем и беседуем о поэзии.
- Поздравляю! – сказал я без особого энтузиазма.
Бывший сокурсник продолжал на повышенных тонах:
- Он свойский парень. Мы уже отрубили отчества и зовём друг друга по именам – Женя, Витя.. Как тебе?
- Прекрасно! – промямлил я.
- Слушай, может, присоединишься к нам? Такие встречи не повторяются.
- Не могу, - ответил я и осторожно опустил телефонную трубку на рычажки.
Я тогда не представлял, какие общие темы могли бы найтись у Евтушенко со мной, безвестным сотрудником заштатной газеты Жаль, конечно, что излишняя щепетильность помешала личному знакомству. Но что случилось, то случилось.
Пронеслось неумолимое время. Я уже жил в Израиле, когда в эту страну из Америки приехал Евгений Евтушенко в ранге мэтра русской поэзии.
Это был 1995-ый год, сезон дождей. До городского концертного зала в Тель-Авиве добирались, утопая в лужах. Сушились прямо в фойе, отряхивались, как утки, выбравшиеся из реки на берег.
Он вошёл внезапно, высокий, ещё гибкий, в ярких одеждах, неподвластных капризам погоды. Какая-то невидимая, почти Божественная, аура окружала его. Казалось, среди людей появился посланец небес. Он прошёл рядом со мной, наши рукава на мгновенье соприкоснулись, и я почувствовал, как меня пронзило электрическим током.
В тот памятный вечер он читал вслух свою пьесу «Если бы все датчане были евреями» - печальное и героическое повествование о том, как простые датчане во главе со своим королём, все поголовно, нашили себе жёлтые звёзды, чтобы евреи могли затеряться в общей толпе, и тем самым спасли их от истребления. Зал неистово аплодировал.
Через два года, уже в Хадере, мы с женой снова пришли на его публичное выступление. Он познакомил со свой автобиографической прозой, читал много стихов. За время, прошедшее с первой встречи. он заметно сдал, выглядел озабоченным и уставшим. Но голос по-прежнему был сильным и звучным, и достиг высочайших нот при исполнении «Бабьего Яра»
- Я подойду к нему, - шепнула жена. – Ты со мной?
- Нет, - ответил я, и стал в сторонке.
Я вновь не решился приблизиться к прославленному поэту: мои рукописи пылились на мусорке, а стихи ещё не вернулись в мою жизнь полноправными хозяевами.
Жена подошла к Евтушенко – я слышал их разговор.
- Кто вы? – спросил Евтушенко.
Жена назвалась.
- Очень приятно, Наталья Григорьевна! – сказал Евтушенко. –Чем вы занимались в жизни?
- Я учительница.
Лицо Евтушенко стало серьёзным.
- Как вам живётся на новом месте, в Израиле?
- Трудновато, Евгений Александрович. – ответила жена. – Быт не очень устроен.
- Понимаю, - сказал Евтушенко, - но наберитесь мужества и терпения. Многие из наших бывших земляков сейчас не устроены.
- Мужества и терпения! – повторил он.
И эти же слова написал вместо автографа на своей книги – романе «Не умирай прежде смерти»
Книга, как одна из ценнейших реликвий, хранится в нашей семье.
Недавно ему исполнилось 80. Он хотел приехать на родину, но врачи не позволили, здоровье сильно хромает.
Говорю об этом с болью в сердце и про себя повторяю:
- Дай Бог ему продления золотого долголетия!
Пока он живёт там, в Талсе, пишет стихи, читает лекции студентам, отдыхает в кругу семьи, пока всё это длится, я тоже бессмертен.
Рафаэль-Мендель
.
© Copyright: Рафаил Маргулис, 2013