«Одиссея» Гомера. Первый восторг от настоящей литературы.
И при всём том патологическая ненависть к урокам литературы. Преподаватель литературы Барабошина Антонина Андреевна. Суровая дама, больная не то диабетом, не то почками, страшная, краснолицая, почти безобразная, к тому же носившая рыжий парик. Первое, что она заставила нас сделать – принести из дома по одной книге для классной библиотеки. Мы пошли в книжный магазин на Старом Вокзале. Но там, кроме ленинианы, ничего другого не продавалось. Купили «Жизнь Ленина» Прилежаевой. С тем и ушли.
Благодарен этой женщине за то, что она заразила меня вирусом библиофильства.
И ещё…
Однажды она организовала в нашем классе встречу с писателем, имени которого я, разумеется, не помню. За день до встречи Антонина Андреевна спросила у класса, кто из нас сочиняет стихи. Вот так прямо в лоб!
В те времена я был чудовищно открытым перед людьми человеком. Меня без труда можно было попросить встать на стул и прочитать наизусть стихотворение. Я вставал и читал деду, родственникам, сослуживцам родителей, не понимая ещё, что стихи вообще-то читать надо далеко не всем подряд, и тем более свои. Мои слушатели списывали откровения отрока на отроческий возраст, т. е. воспринимали меня не всерьёз, а как забавный эпизод застолья.
Теперь, когда я вижу детей, читающих со стульев стихи, меня начинает сильно коробить чувство стыда за себя тогдашнего, что не понимал многого, что наивно принимал всё за чистую монету. И по этой наивности даже пел однажды публично при большом скоплении народа в фойе нашего уютного кинотеатра «Родина», что на Пушкинской.
Так вот, в тот день Антонина Андреевна спросила, кто из нас сочиняет.
Естественно я поднял руку.
Ко времени описываемых событий в моём запасе имелось всего одно стихотворение, сочинённое мною ранним зимним утром. Разбуженный гимном Советского Союза, я никак не мог заснуть. Лежа в кровати, я принялся играть словами и не заметил, как сочинил четверостишие, из которого помню:
Зима-Зимушка, Зима!
Все дороги замела…
Словом, просочинял я до самой «Пионерской зорьки», и в школу собирался уже состоявшимся поэтом.
Увидев мою поднятую руку, Антонина Андреевна вцепилась в меня мёртвой хваткой. Прежде всего, она потребовала от меня рукописи.
Но рукописей у меня не было. Других стихов, кроме «Зимы» - тоже.
Груздь – не груздь, а в кузов полезать придётся!
Я понял, что влип.
Пообещав учительнице принести то, что она просит, завтра, я бросился домой – сочинять.
За ночь, а точнее с девяти часов вечера и до полуночи, я вымучил у Музы, бившейся в истерике и лихорадке от моего творческого порыва, что-то около пяти небольших текстов очень сомнительного содержания, от которых мне и сейчас всё ещё как-то неловко. Но тогда мне казалось, что мой тщеславный жест и мой птичкой вырвавшийся наружу обман худо-бедно, но скрыты этой ночной халтурой. Поразительно то, что я понимал что это – халтура.
Как я решился на публикацию, мне самому не ясно до сих пор. Видимо, страх разоблачения взял верх над благоразумием и творческой этикой.
Я не видел кислой физиономии присутствовавшего в классе сочинителя. В то время, когда я читал, он находился за моей спиной на учительском месте. Я с пафосом декламировал о похождениях странного гуся с ещё более странной кличкой – Чинаф. У меня не клеилась рифма, и потому эту кличку пришлось конструировать прямо на ходу ночью, когда моя Муза упрямо упёрлась в явный отказ. Ничего подобного в русском языке ни до меня, ни после никогда не существовало и не будет существовать. Но приём-то какой - пушкинский! Его «елиный» в послании Державину ни чем не лучше моего Чинафа.
Я окончил читать. Класс настороженно молчал. От этой тишины я сник. Нет, я не ждал оваций. Мне хотелось просто шума, просто гама, в котором обо мне все быстренько забудут. Но даже учебника никто не уронил и подошвой не шаркнул.
Вот он – звук настоящего провала.
Спиной я чувствовал, как в руках сочинителя блестит кинжал, и как он, метя мне под левую лопатку, медлит с ударом…
Так я узнал горький хлеб халтуры и попробовал первые плоды провала.
2 сентября 1985 года