1.
Где-то там, где уставшие воды двух рек
Всё пьянеют от шёпота вздыбленных руд,
Где с оттяжкой в два года, мелькнув в ноябре,
крепостное «чаво?» захлебнулось в «забудь»
Стынет утро в буклетово-глянцевой лжи.
Ведь окраина совестью дышит – не площадь…
Там, где прозвище надо ещё заслужить
Никогда и никто попрекать, чтобы… прошлым.
Там замесы кровей! Без бутылки… не сразу…
Не кончается водка – теряется след.
Оттого-то и пьют, чтобы бог их не сглазил,
Чтобы счастье, извечно, по йоте… не всем.
Мстят улыбкой… судьбе. Если любят, то вусмерть.
Ненавидят, но реже. Своих не клянут.
Заблудился? Живи. Умирать не отпустят.
Словно, ластиком, молча, стирают… вину.
Виноватых там нет – невиновны за что-то…
Но упрямо не прячут скелеты в шкафах.
За себя отвечают и кровью, и потом.
И, как предки, с надеждой на Бога… на фарт…
2.
Тишина, подоконник, промозглая серость.
Бабка думала вслух – внучке помнить всю жизнь.
Чтобы встать на крыло - нужно помнить и верить.
Оставляют порезы тупые ножи.
Час длиннее себя. Обернёшься – короче.
Не поймать отражением собственный взгляд.
И стихи привыкают к тому, что есть почерк.
Есть следы – только некому их целовать.
Рудниковая исповедь букв на ладони –
Отливается кокон – предтечей… сам миг,
Из которого бабочка, выпорхнув, вспомнит
Только то, что случится и эхом немым
Крик застывшей луны и молчание стёкол…
Подоконник… Свернулась клубком пустота.
А мужик на земле – не случившимся волком
Потому, что царевна не спрыгнет с холста.
Потому, что никто не умеет, похоже
Видеть больше, чем видит… до сути, до дна.
Ангел спит на плече, значит, верит, что может…
Я надеюсь, что ангелу верит… она.