В детстве я думал, что нет ничего страшнее отцовского гнева.
Того, что случиться, если я окажусь непослушным.
При малейшей ошибке мне становилось душно.
Я старался, как мог, чтобы он недоволен мной не был.
Чуть старше, я понял, что гораздо страшнее жестокость.
Та, что проявляется в кураже, бесконтрольно.
Та, что дает насладиться тем как кому-то больно.
Та, которой плевать на тормоз, границы и осторожность.
Затем пришло время бояться дневных кошмаров.
Они возникали от воспаленного восприятия,
Из инфо-лавины, ненужных и лишних понятий,
Из выставляемой грязи в человеческой панораме.
Но рано ли поздно, ты устаешь бытовых мелочей бояться.
В сравнении понимаешь свою ничтожность.
Закрываешься, учишь по правилам скромность,
Не ноешь, стараешься сильным и быть, и казаться.
Осмотревшись вокруг, как впервые, внимательно,
Ощущаешь ни с чем несравнимый ужас:
Настолько горько выходит на вкус
Ошибаться в людях, отобранных тщательно.
Признаешь, что нет, и не будет, ни в ком идеальности.
Образы распадаются и собираются на глазах.
Открываются новые грани их душ, я бы сказал.
Хоть казалось бы, все уже пройдено, куда им расти?
Пролетает мимо ступень «отрицания», сразу «принятие».
Стараешься видеть хорошее, остальное – в спам.
Не судишь уже никого не по словам, ни делам.
Согласен плыть по течению. Чувствуешь только апатию.
И, наконец, понимаешь, что это и есть то - самое страшное.
То, с чем почти никак не поборешься.
Равнодушно уже и печалишься, и улыбаешься.
Пересилить апатию - за гранями невозможного.
Люди идут не глядя, где общий путь, а где личный.
Завернулись в кокон болотистого ожидания,
Ждут помощи чьей-то, чужого признания…
Ты лучше не жди. Борись со своим безразличием.