.
Главное – не как бы попасть,
а как не попасть бы.
1.
Будь я царь,
я поставил бы двойника конём:
впрягайся, счастливец!
Все балеты – твои!
и приёмы на золоте с серебром;
сам же – в погреб,
в собрание бочек, кадушек и крыниц,
на философские свечи,
бессонницу над листом:
без зеркал, без перископа,
с неторопливым пером,
будь я царь.
2.
Власть не светится, узнаваемости не прощает;
не окормляет мёдом, тем паче – вином.
Власть – не отец, не друг;
а кто? – оставимте в тае,
но, если хотите – лекарь,
вечный хирург с ножом.
Власть – никогда строитель:
все зодчие – в свете;
не было случая,
чтоб самодержец сказал: «О'Kей».
Власть – диктатура «Нет»,
а что вне запрета…
но я уже говорил: Ночь Длинных Ножей.
Власть не делает выбор;
выбор – на кончиках наших
клыков и когтей.
3.
О великое сердце царя!
Если царь заснёт
или, хуже того, отвернётся,
к народу приходит бражник –
всегда на-хвоста́, банным листом;
бражник умеет грамоте,
но с неизменной опцией:
он дышит обволосевшим сердцем
и лысым лицом.
Надёжа, с обволосевшим сердцем
и лысым лицом,
на котором, что ни рисуй –
всё до ГОСТовости знакомо
сталевару и бизнесвумен,
пацифисту и главвоенкому,
и домохозяйке – любой, легко!
и даже бездельнику –
на все сто, любому!
Искусство общественного портрета –
потрясающе, как Содом.
И вот зима. С горы, набирая силу,
катится снежный ком.
Закон тяготенья пеняет,
делая замечанья
свободе, равенству, братству –
ком разбивается насмерть
в днище оврага…
Но вот гадство! –
годичная смена времён
из трагедии до́ит праздник,
льётся брага,
из браги – надежда,
из надежды – надёжа,
а он –
закалённый катанием с горок Бражник,
(чехарда! всё вверьх дном! Кувырком!)
он –
с тем самым, бородатым насосом,
и всё с тем же, заново оскоплённым таблом –
подставляет свою плешину:
«Пишите!
свободным творя мазком
новое!
светлое!
до скончанья времён!»
Искусство общественного портрета
(новый ГОСТ)
увлекает.
Год покатил в летней карете,
зевая.
Закон тяготения,
глядя Бражнику в новый глаз,
в сердцах, но без тени сомнения,
сплёвывает: «Нну ты пидорас!»
4.
В граде Содом
со временем образуется галерея.
И вот, от портрета к портрету ходишь навеселе,
разговляясь, говея или же благоговея,
будто по девкам,
первый и даже единственный на селе.
(В красной-то, с петухами, рубахе!)
Ходишь, смотришь:
на паркете старинные плахи –
антипод портретизма, а в чём-то апофеоз.
Плаха, по-своему,
в чём-то – мать портретизма.
А вот случка плахи с живописью,
в этом случае, есть инцест.
Вопрос – где-с.
В Содоме это не есть вопрос.
Обилие вариантов мысли и гноз
завязывают узелок,
он вырастает в клубок;
такой колобок умиляет до слёз.
Подымаешь себя до творца и пророка.
Например:
в этом мире
лучшее – быть рабом
и своим небольшим оброком
управлять, чьим захочешь, лбом:
быть ли ему пробитым
или так, отойдёт дураком;
всю эту галерею плюрализмою костеря,
необидным шлепком даря,
с записью в трудовую книгу.
(Без царя – в каждом кармане фига
прёт, будто бы на дрожжах)
Браги не надо – так веселО!
но я всегда с бормотухой.
Демократия…
(а насупишься, так – демоно-кратия)
(но пусть – демократия)
Демократия – на своих галерейных вождях
оттачивает порнуху.
О да! в граде Содом
лучшее – быть вольным рабом!
И гулять, не зная запрета,
в красной рубахе по белому свету;
быть своим в каждой тарелке
и рвать каждую встречную целку.
Встречную – поперечную:
ох дразнятся! ох додразнятся!
От обилия мысли, с распахнутым ртом,
(попал! Ох попал!)
я на плаху – оседаю задницей.
В граде Содом.
5.
О великое сердце царя!
Чуя власть, как свои пять пальцев,
царь просыпается.
Оборачивается по сторонам,
оставаясь в каждой из них;
собирает стороны в щёпоть,
растирает, как соль, на пробу,
как пахоту после зимы,
как перед севом стих.
И вот, руки его дымятся
кровью по-локоть.
Царь не знает войны, ни с кем не воюет.
Он делает дело.
Дело царя простое:
смотреть на слепых, за слепых;
слушать глухих и немых,
обходя необъятное поле,
которое – то ли хлеб за войну,
то ли война за хлеб.
Никогда не узнан,
никогда на белом коне.
В деревня́х, где всё от зари до зари,
главным будет отец;
в городах, где всё под софитом –
друг, что не выдаст.
Если всё так, то всё просто:
терновый венец
пьёт свою кровь не зря,
и в любое из днищ бьётся
миру на милость
великое сердце царя.
6.
Без зеркал, без перископа
приходит всегда одно:
блаженный погреб есть род окопа,
у которого только к небу окно.
Если всё так, то всё просто:
небо не знает госта;
вот и белых листов философская масть
симпатически клацает пастью:
Мечтатель!
Быть тебе там, куда должен попасть!
Но в пути главное – не попасть бы.
конец
.