СОЛНЦЕВОРОТ
ВРЕМЕНА ГОДА
Весна. Распаковали пчелы соты,
и птицы деловито гнезда вьют.
Лишь соловьи, не ведая заботы,
до четырех утра поют, поют...
Благоухает лето в кронах сада,
с утра по пожням трудятся шмели,
и полон воздух синевы и лада,
и рыбой пахнет лодка на мели.
Но осень разнесет свои подарки
и обнажит весь сад — до наготы,
и ничего не скажет нам, как ярко
когда-то тут кудрявились цветы.
И не напомнит ничего до срока,
о том, как подо льдами спит вода
и видит сны, как дед в «кижанке»-лодке
опять ставные ставит невода.
СОЛНЦЕВОРОТ
В домике дачном — покоя печать.
В соснах за окнами дятел колготится
в вечной заботе стучать и стучать,
в гулких стволах прорубая оконца.
Сойка пожалует гостьей, с рябин
шустрых синичек невольно сгоняя,
падают капельки алых дробин,
снег-пуховик до земли прожигая.
Время настало — на солнцеворот...
День по наперстку, а все ж прибывает.
Скоро ль заслышу гостей у ворот,
Звоны и трели зеленого мая?
Скоро склюют облепиху дрозды
и растворятся в дремоте околиц.
Скоро я в лоно парной борозды
зерна вложу — черный жемчуг фасоли.
Выпью апреля березовый сок,
март проводив до брусничных проталин.
Скоро мне пестовать каждый росток,
к солнцу рванувший из семечек-спален!
Скоро утонет в цветах огород.
Жар земляники лесной на ладони...
Пиньгуба. Утро — на солнцеворот.
Небом плывут белогривые кони.
МАСЛЕНИЦА
Катанье с горки. Снег и солнце.
Из самовара чай. Блины.
В весну открытое оконце.
Все это — проводы зимы.
Власть отдавать зима не хочет,
хватает за уши, за нос.
А дева юная хохочет:
не страшен юности мороз;
он сам становится добрее
и сам готов пуститься в пляс,
от озорства ее хмелея,
от каблучков, дробящих наст.
А дева — ушки на макушке —
вот-вот возьмет его в полон.
...Верхом на взнузданной «ватрушке»
рвану красавице вдогон,
земли не чуя под собою,
ловя восторга сладкий миг.
Лишь март свистит над головою
и снег летит за воротник.
АПРЕЛЬ
Люблю контрастный вкус апреля!
За минус градус поутру,
к полудню — бойкие капели,
ворчанье водосточных труб.
Легко проснуться вместе с солнцем
(сидеть без дела — не про нас)
и резать лыжей по морозцу,
не торопясь, последний наст.
Легко, лицо подставив солнцу,
ловить губами теплый свет
и знать: уж пронизал оконца
проталин ультрафиолет.
А в уготованные сроки
очнется роща ото сна,
рванутся вверх ко кронам соки
и запоет душа: весна!
Провидя гулы первых гроз
и птиц семейные занятья
и к озерку сбежавшихся берез
примерить маем пахнущие платья.
* * *
Еще вчера мели метели
и стыла в проруби вода...
Снега сбежали в две недели,
и отступили холода.
И вот уж в рощице заветной,
венчая тонкий стебелек,
чуть теплится предвестник лета —
пролески синий огонек.
И набухают дружно почки,
чешуйки робко шевеля,
да алых медуниц звоночки
встречают первого шмеля.
МАЙСКОЕ
Смотри! — опять похолодало.
Вовсю черемуха цветёт,
ей, северянке, горя мало,
что заговоры норд плетёт.
Калужниц золотые слитки
рассыпались по берегам
ручья, и ветки вербок гибки —
противоборствуют ветрам.
Но неостановимо дерзок
кленовых листьев буйный рост.
Колюч на взгорке старый вереск
и изумруден лист берез.
Недолговечны мая холод,
студеных ветров череда!
Как ни крути, а, юн и молод,
июнь торопится сюда.
* * *
Вот — дождались!
И грянул праздник красный,
щемящих чувств, знакомый испокон.
Горят леса!
Нет удержу и спасу
от сполохов огня со всех сторон.
Вот робко-робко занялась береза,
переплавляясь золотым огнем,
а вслед за нею полыхнули грозно
костры осин — за самый окоём.
И в языках багровых краснотала,
и в пламени рябин обочь полей,
и на калине в гроздьях ягод алых —
печать пожара.
Зелени милей
мне тот пожар лесной над головою,
костры осин, прощальный шум берез.
Светла печаль грядущих листобоев
на переломе осени — до слез.
Какая прихотливая причуда
природы! Или чудо из чудес?
Нам яблоко румяное на блюде —
смотрины: осень обряжает лес.
ОСЕНЬ В ПИНЬГУБЕ
Смотри, как даль небесная чиста,
как холодна, сурова сталь залива!
Не шелохнет усталая листва
еще вчера осины говорливой.
Спокойный свет струится меж стволов,
сквозь стылых веток ветхие решета.
И с высоты кленовых куполов
на инеи стекает позолота.
И ничего уже не говорит
о том, как щебетало в рощах лето.
Как полыхали шапки георгин,
шмели сердились в воздухе прогретом...
Пусть догорят осенние костры
и в поднебесье журавли проплачут,
растают радуг легкие мосты
и опустеют в облепихах дачи.
Но я провижу в колокольцах луг,
так вольно переложенный на строчки.
Но, приглядевшись, замечаю вдруг:
в сиренях робко завязались почки.
Пусть отдохнет усталая земля,
для новых жизней сберегая семя!
И ты помилуй, милая, меня —
для торжества грядущих потрясений.
ПРЕДЗИМНЕЕ
Начинается время смятенья и время побега
в листопад, в ожидание первого снега.
Начинается время, когда торопиться не нужно
ни друзей выбирать, ни дружить
торопливою дружбой.
Каждый день — не прочтенная прежде страница,
но предчувствие есть: что-то важное
нынче случится.
Но предчувствие есть: наступают желанные сроки
переплавить смятенье в чеканные строгие строки,
положить на стихи панораму неяркого утра,
где главенствует иней — открытый ковчег
с перламутром.
И не надо искать на сто тысяч вопросов ответа.
Стало больше в лесах тишины и покоя, и света.
Стало больше неспешной, высокой,
целительной грусти
и во взглядах тепла (есть холодные взгляды —
и пусть их!).
Начинается время — вы слышите? —
вот уж! ...настало.
Даже бронзовый памятник в парке; позвать —
и шагнет с пьедестала.
Еще миг — и случится пришествие снега,
его путь оборвется у кромки холодной Онего.
СТРОГА ГРАВЮРА ПАМЯТИ...
ПИСЬМО
Как вечера зимою долги!
Отец очки достанет с полки,
письмо расклеит. А пока
мать сходит в хлев и, сняв шубейку,
до края в крынку: «Федор! Пей-ка...» —
нальет парного молока.
На окнах звонко стынут ставни,
ко свету стул отец поставит
и, вслух прочтя письмо, вздохнет.
И одиноко в доме станет
двоим, склоненным над листками.
Украдкой мать слезу смахнет.
Вкруг дома вьюга кружит, кружит,
к утру деревню всю завьюжит...
...Мне бы снежинкой на крылечко
упасть тихонько. Мне б растаять
на тех поленьях, что оставят
спать до утра в углу, за печкой...
* * *
Ах, обмануть меня не трудно,
Я сам обманываться рад.
А. С. Пушкин
Ах, память детства — не замята!
Цыганский табор по селу,
кибитки, кони, цыганята
хватают взрослых за полу.
Цыгане важно правят дрожками,
и дегтем пахнут сапоги.
И липнут жёнки за окошками —
и любопытны, и строги.
Шатрами встанут за околицей,
усталых выпрягут коней,
и понесут цыганки в горницы
пророчеств мед и хмель вестей,
что жизнь, она вот-вот наладится,
а цены снизят к ноябрю
(«Одной тебе, моя красавица,
святую правду говорю»).
И что заботы не прибавится —
не сорок самый черный год...
Что долгожданный гость объявится
на Вознесенье у ворот...
Что рядом — счастье полной чашею,
любовь — аж кругом голова!
Ах, ворожея, меда слаще
ручьем журчащие слова.
Ладонь, как палочку дорожную,
согреет, задержав в горсти,—
поверится: все так и сложится,
лишь «рученьку позолоти».
Уж выцыганит всё до донышка
и всё повыглядит в дому.
...Растает табор утром, с солнышком.
Вернется ль? Ведомо кому!
И ничего почти не сбудется.
И не останется следа
от тех кибиток шумных, улицей
плывущих, словно талая вода.
Но все равно порою хочется
вернуться снова в миражи:
заглянет волоокая пророчица
и по ладони разгадает жизнь
и, будто скатерть самобранная,
подарит радость наугад.
Ах, обмани меня, цыганка,
я сам обманываться рад!
ПРОСЕЛОК
Дорогие для сердца проселки
с легким скрипом тележной оси.
В край дороги — березы да елки,
да костры говорливых осин.
Да в лисичках веселые горки,
где ты с каждым кусточком знаком.
От Матвеевского до Подгорки
сколько бегано босиком!
Сколько хожено и в обутке,
с сумкой школьною из холста...
Столько лет пролетело, а будто
стая славок снялась с куста!
А дорога все так же вьется.
Приходи через тридцать зим —
точно так же ручей смеется
и осинник горит над ним,
весь готовый на темные воды
отшумевшей листвой упасть.
Край — родной при любой погоде!
Исповедую твою власть!
КНЯЖГОРА
Деревенька моя, деревенька,
недалеко стоишь, не близенько,
бездорожьем, лесами хранима,
молчаливой любовью любима,
спозаранку встаешь, деловита,
петушиной зарею омыта.
Но не вспахано поле. Покосы
в самоцветах нетронутых, росных...
Истончала извечная воля —
притяженье крестьянского поля.
Безнадега покинутых отчин —
Княжгора, Слобода, Подволочье —
поселилась в домах обветшалых.
Ты кому, деревенька, мешала?
Здесь жилось, и грустилось, и пелось,
уезжать за моря — не хотелось.
Сколько сладилось сладких любовей!
Кто ж тебя разорил, обескровил?
Холод выстудил горницы, печи,
и не слышится речь человечья.
Лопухи вкруг домов, и крапива
поселилась хозяйкой ленивой,
разрастается вширь торовато.
А как в душу втекала когда-то
земляникой духмяной на кочке
да огнем балаболок в лесочке,
звоном кос, пряным запахом сена
да речушкой Изной — по колено.
Материнским «Вставай! На пороге невесты...».
Нет невест. Не трезвонят страды благовесты.
...Тянет шею журавль одинокий колодца —
все надеется: может, хозяин вернется.
* * *
Деревенька в шесть изб
на речном берегу
на студеных ветрах
утопает в снегу.
Шесть бревенчатых изб.
В той, что с краю — семья.
Не звенят голоски —
разлетелись семь «я».
Двое, старых, остались
кустом на меже.
Не кончается жизнь,
хоть не в радость уже.
Доживают, как могут,
судьбы не кляня.
Неизбывная боль,
я — из тех семи «я».
* * *
Течет ли река величаво вдали,
белеет ли храм одиноко на взгорке
в предчувствии вспомненных веком молитв,
грустят ли березы вдоль тропки к Подгорке.
Пылится ль дорога меж тучных полей
вослед табуну лошадей под капотом,
все дорого сердцу на отчей земле,
на той, на которой я не был пророком.
Привидится будто: цветущие льны,
на утренних пожнях — алмазная россыпь...
Как молоды были, а духом — вольны!
С отцами на равных вставали в покосы.
Теперь уж иные в лугах «косари»,
и песни иные слышны над округой.
И внук уж до утренней самой зари
воркует о чем-то, гуляя с подругой.
Но бережна память, и сердце болит
о том, что не ведает давности срока;
течет ли река величаво вдали,
на взгорке белеет ли храм одиноко.
* * *
Строга гравюра отчины моей.
Остылый плес и месяц над деревней,
предзимнее томление полей
и на меже — продрогшие деревья.
А под стилом незримого писца
недвижна глубь далекой панорамы,
веленьем прихотливого резца
положенной за крест оконной рамы.
Как будто время прекратило бег,
и ни души под звездами, ни звука
(Тому в окне стоящий человек
до днесь неоспоримая порука).
Но как же даль манящая светла!
Как отрешенны речка, поле, мёжи,
костры рябин, сгоревшие дотла,—
их нечего уже не потревожит.
Строга гравюра памяти моей.
Пустынный плес и месяц круторогий,
томление остуженных полей,
поникшие березы у дороги.
* * *
Моей деревни нет уже.
На взгорке,
где дом стоял, шумит сосновый бор.
Меня встречает куст калины горькой,
и не с кем мне затеять разговор,
зачем вернулся в отчие пределы
крестьянский сын, оставивший свой дом,
зачем храню в душе заледенелой
вечнозеленый этот окоём...
Воспоминанья всадником проскачут
сквозь клевером кипящие поля...
Тут ныне — ельник, сосен струны-мачты
свечами поминальными горят,
и буйство трав, и солнца ликованье.
Лишь муравей, прилежный новосел,
не обращая на меня вниманья,
иголку к муравейнику несет.
НИЧЕЙНЫЕ ЯБЛОКИ
...Забредет по осени охотник —
невзначай. Присядет под окном
пятистенка, подивившись: плотник
этакой резьбой украсил дом!
Нарядил, как будто бы невеста
лебедью восходит под венец...
Нет деревне больше в жизни места,
только ветры из конца в конец.
И повыцвел свиток родов древних,
и давно ушли в небытиё
повитуха старая деревни,
синеглазый сказочник её,
пахари, жнецы и травознатцы,
мык коров и кос веселых звень...
Вытянул неон урбанизаций
соки из кормилиц-деревень.
Заросли крапивою крылечки,
не слышны детишек голоса,
трубами рассохшимися печи
обреченно смотрят в небеса.
Все-то дни из увяданья сотканы.
Дождик что-то шепчет, морося.
На продрогших яблонях под окнами
яблоки — ничейные — висят.
ЛИКИ ЗЕМЛИ
* * *
...Возникла ниоткуда и повисла.
Не тщись понять, вдогон прибавив ходу,
как радуги цветное коромысло
из ламбы пьет, но не напьется, воду.
Всё как всегда — проверено не нами:
придет Она, и мы, покуда живы,
как мотыльки, летим на ее пламя,
чтобы гореть в огне непостижимом.
И, может, в том совсем не много смысла —
в иллюзии, с завидным постоянством
рисующей цветные коромысла
на полотне небесного пространства.
Что из того!
Вольны, как ветер, чувства,
и прихотливы радуги истоки.
Кто знает, тайна в чём искусства,
Любви напиток — сладкий, хоть жестокий.
БОЖЬЯ КОРОВКА
Мир зеленый любя и щадя,
удивлюсь деловитой сноровке:
кто назвал — как возвысил тебя! —
этим именем — божья коровка?
Вот мелькнет на копье стебелька
в красной, в черный горошек накидке,
малой капелькой крови упав
в разнотравье у дачной калитки.
Деловит и прилежен жучок
там, где тли копошатся в засаде
(Мнится, мне подставляет плечо
малый житель цветущего сада).
Стража пожен, лугов и полей —
глянь! — хмелинки исследует смело.
Знать, и вправду поручено ей
делать богоугодное дело —
круг природы извечный верша,
неустанно, без всякой корысти
от прожорливой тли очищать
мир зеленый для праздника жизни.
* * *
Стылой осенью, синей весной
слышу стук — методичный, упругий,
будто плотник безвестный какой
рубит дом, возмущая округу.
Только брызнут на крыши лучи,
шифер высветлив красками солнца,
мастер — слышь! — вдохновенно стучит,
будто в день прорубает оконца.
Он, лесов охранитель и друг,
день-деньской остановки не знает.
А затихнет — почувствуешь вдруг,
что чего-то в лесу не хватает.
Вроде птица не певчая. Но
ждет порою уставшее тело:
звук знакомый толкнется в окно,
мол, подъем! — не закончено дело.
И, чутка, отзовется душа
на обычную в общем заботу.
И захочется жить. И дышать,
продолжать до заката работу.
* * *
В чистом поле ее изловили
и прервали свободный полет.
В золоченую клеть посадили —
ради песен весенних ее.
В утро каждое снова и снова
порывается встать на крыло...
Зла не держит на птицелова,
но и видеть не хочет его.
Птаха — узник, на окна косится,
тихо зерна на блюдце клюет,
в уголке на тростинку садится
и молчит. Не поет.
Не поет.
В КИЖАХ
Вот причалит «Комета». И лавой
растечется людская река...
На пригорке — собор многоглавый,
устремленный крестами в века.
Волны катятся вихрями снега,
птица чертит круги в высоте.
Церковь будто парит над Онего
в чудотворной своей красоте.
И горит, как свеча, над покоем.
Душу плотника ведал ли кто?
Быть и впредь мастерам, но такое
повторить не посмеет никто!
Не посмеет никто усомниться
в дерзновенном таланте его.
Вот стоят, опрокинувши лица
в небеса в восхищенье немом,
дорогие заморские гости,
взглядом трогают дерево стен.
Серый камень крестов на погосте,
шелест ветра в прибрежной тресте.
Храм столетья на маковки нижет,
теплоход синей гладью бежит,
и туристы карельское Ки;жи
называют неверно — Кижи;.
ХЛОПКОВАЯ КРЕПОСТЬ
В короне Турции —
Памуккале.
Опаловые дали.
Недоступны
лазоревые чаши на скале.
Террас нерукотворные уступы
сбегают к апельсиновым садам
гигантскими ступенями.
И воды,
струясь по травертиновым мостам,
текут, неприхотливы и свободны.
Как легок их тысячелетний бег
из тьмы веков на блюдца травертинов
среди людских сиюминутных нег
на лоне алебастровой долины!
Как прихотливы волны декораций
(а декоратора не видно и следа)!
А если прозой —
вымывает кальций
из недр земли обычная вода
и утекает, вероятно, в Лету,
дивясь тому, как полчища людей
торопятся в кипящем зное лета
брать приступами рай Памуккале.
ЕГИПЕТ
О, вечный Нил,
приветствую тебя,
свидетеля истории Египта!
Читаю, ус славянский теребя,
папирусный обрывок манускрипта.
Я, праздный посетитель этих мест,
рискнул, преодолев пустыню споро,
пройти галопом непосильный квест
сокровищниц Карнака и Луксора.
Повыветрился мягкий известняк,
неразличим в рельефах Тутмос;III,
тысячелетней памятью набряк,
Амона храм не пережил столетий.
Разрушен гипостильный зал, Атон
отверг мечту династий и народов —
взирают молча на хожденье толп
осирические статуи у входов.
У времени неторопливый суд.
Истерлись клинописные скрижали.
Растаял храм царицы Хатшепсут
в лиловой дымке Дейр-эль-Бахари.
Ушли номархи с воинством в поход.
В гробницах истлевают государства.
«Колоссы Мемнона» спят, охраняя вход
в уже несуществующие царства...
Куплю в ларьке гранитную Бастет,
папирусную кальку с Нефертари.
А египтянин — лавочный эстет —
навяжет вслед подделку пекторали.
Прощай, Egypt!
Растает под крылом
степенный Нил кометою хвостатой.
...Мою Россию снегом замело;
скребут по утру дворники лопатой.
ПОЗДНЕЕ СВИДАНИЕ
* * *
...А ты не боялась обмана.
А я не умел поберечь...
Платок оренбургский тумана
стекал, незамеченный, с плеч.
И жаркие встретились губы,
и сердце сорвалось на крик.
Ах, если вернуться могли бы
в то утро — хотя бы на миг!
Ах, давние-давние дали
и тихого утра вино,
которое выпить едва ли
повторно, увы, суждено.
Рассвет — величав и малинов.
Далекий рыбак на реке.
Ты кистью цветущих жасминов
лежишь у меня на руке.
ОЖИДАНИЕ
...Шесть ударов курантов в эфир посылает столица.
Звонко тенькнула птаха в глухом вологодском лесу.
Мнe желанная встреча с тобой не успела досниться.
Просыпаюсь и бритву включаю,
и в сердце надежду несу.
Половина девятого. Точно, уже начинаются
в школах уроки.
Некто нечто содеял и дружбе накликал вражду.
В завтрашней нашей газете
верстаются первые строки,
смерч подбирается к бронзовым пляжам Таити. Я жду.
Полдень. Двенадцать ударов любви и разлуки.
Крылья расправил в Каирском музее грифон.
Травы желтеют в Карелии. В Ливии —
выстрелов звуки.
Трижды проклятый молчит — где ты есть?! —
телефон.
Час — ожидание. Два — ожидание.
В пять продолжается пытка.
Слышу, как жилка пульсирует у меня на виске.
В семь на Таити подсчитана сумма убытка.
И тишина на таджикско-афганской границе
на волоске.
В девять упала звезда. Загадал. Половина Союза
пьет голубые сиропы прошедшего дня.
Бродит вдовой безутешной рубцовская
женщина-муза
(Боже, не дай ей не вспомнить на сон
на грядущий меня!).
Полночь. Как будто диагноз поставили раковый;
борешься, да, но бумаги сжигаешь опасные очень.
В поле со следа сбивается в вымокших травах собака.
Бьется язык ожиданья напрасного в колокол ночи...
ПОСЛЕ СПЕКТАКЛЯ
...Акт окончен. Погасли софиты.
Снова в бархате ложи пусты.
Стихли страсти. На задник прибитые
декораций поблекли холсты.
Догорает букет на рояле
красно-белых — забытых! — гвоздик.
Под молчание в зрительном зале
мне актерский собрать реквизит
уж пора. И к ночлегу дорога —
и, не выставив слез напоказ,
вновь молить иллюзорного бога
о появлении Вас.
Как я верю! Вы где-то живете...
И в котором безвестно году
все случится. Вы в залу войдете
и присядете в первом ряду.
* * *
— Хочешь, серым волком стану?
Встану пред тобой
и кувшин воды достану
мертвой иль живой?
Буду ночью — синий омут! —
птицей-жар гореть,
чтобы ты могла до дому
лебедью лететь.
Приглядел в лесу полянку —
выстрою чертог,
скатерть-чудо-самобранку
расстелю у ног...
Хочешь, буду днем и ночью
рядышком с тобой,
в ноженьках свернусь клубочком,
твой храня покой?
Что же ты опять хохочешь?
— Хитрый серый волк!
Но меня не заморочит
Обещаний шелк.
Время быстро дни листает,
все посулы — западня.
Наше лето снегом стает —
ты не вспомнишь про меня.
ЭЛЕГИЯ
Когда-нибудь,
когда меня не будет,
ты, выйдя в город,
северный и строгий,
так, невзначай, не встретишь по дороге —
с поклоном ненавязчивым — меня.
Ничто воспоминаний не разбудит
и сердце на поклон не отзовется,
плененной в клетке птахой не забьется,
и под тобой не поплывет земля.
Что значу я, когда готова лечь
у ног твоих покорная столица!
Проспектами пройдешь, витрины, лица
не удостоив ни единым взглядом...
Но, Боже правый, не о том же речь,
ответным ль было чувство, безответным...
Храни тебя высокий горний свет
тех дней, когда мы пребывали рядом,
от завистей и сует бытия,
предательств близких — бритвою по коже! —
забот пустых, когда дано продолжить
себя на Богом даденной планете.
Храни тебя...
А может быть, и я
когда-то встречусь (это мне приснилось!);
есть предначертанная свыше милость:
за тех, кто дорог, быть и там
в ответе.
* * *
Я —
Бог в помощь! —
оставлю тебя и уйду
в бесконечную даль под названием «смерть»,
потому как остыли цветы в нашем тихом
и светлом саду,
о которых мечтать я позволил посметь.
Я —
Бог в помощь! —
оставлю тебя у себя
и под девять замков запечатаю памяти дверь.
Потому как не в силах я жить без тебя
и съедает меня отчужденья неласковый зверь.
Если стаяли дни зоревые мечтаний и грез,
если выпито зелье врачующих сердце надежд,
я, конечно, уйду. И поток неисторгнутых слез
невзначай не расплавит твоих белоснежных одежд.
ПОЗДНЕЕ СВИДАНИЕ
...Зайдет — звала ж! — «на огонек».
В беседе время тянется.
О том о сём... И невдомек:
уйдет или останется?
А стол под скатертью — межа,
чаи, конфеты — поданы.
А руки на столе лежат —
куда их деть! — колодами.
Со свеч — за слезкою слеза;
в соседстве годы прожиты.
И ждут отчаянно глаза:
— Ну что же ты?
Ну что же ты!
* * *
...Придет, желанная, земная,
и смысл иной приобретает жизнь.
И хочется всё то, чем обладаешь,
к её ногам с восторгом положить.
За то, ты — рядом, вымолить прощенье,
своё заполнить ею бытиё,
чтобы в конце изведать сокрушенье:
как мало всё же сделал для нее!
C'est la vie
1.
...Он, вахту сдав, в прихожую шагнул,
духов знакомых запах принимая.
И мышц уставших схлынул разом гул,
всю тягость дня из памяти стирая.
Был мягок в холле брошенный палас.
И в близость долгожданную поверя
и торопя столь близкой встречи час,
он в спальню приоткрыл, пьянея, двери.
Была безукоризненно бела
забытая в бокале хризантема
на прикроватном столике. Она
роняла лепестки на кубик крема.
А в комнате томилась тишина,
отгородясь портьерой от метели.
Он, лепестки не стронув со стола,
прилег на не разобранной постели.
Клубилось время, мысли и слова...
... Щелчок замка. Цок туфелек. Разделась.
Холодной кошкой юркнула в кровать.
— Прости. Я у подруги засиделась...
2.
...Закончив все служебные дела,
она, готовя ужин, не забыла
бутылку «Асти» — легкого вина —
достать из бара, чтоб во льду остыла.
И, сервируя столик «на двоих»,
и платье с легким газом примеряя,
все торопила радости свои,
саму судьбу доверчиво вверяя
прикосновеньям ласковым его —
желанным столь до расставанья утром...
Свечи зажженной тонкое стило
колеблет тени. Окна в перламутре...
Но гаснет вьюжный вечер за окном
и лёд в ведерке обратился в лужу,
и стол с не откупоренным вином
стал неуместен, свет свечи — не нужен.
Как медленно втекает ночи яд!
...Затвор замка. И осторожный кашель.
И взгляд, споткнувшийся о взгляд:
— Прости... я... повстречался однокашник...
МЫ, РУССКИЕ...
* * *
Мне снилось:
белые снега
взметая к небу, пела вьюга,
во льды закованного Юга
переметая берега.
И путь не близок был мне.
Вой
созданий серых вторил вьюге.
И я стоял в смертельном круге,
как будто круг был меловой.
И был не в силах превозмочь
центростремительность набега
слепящих смерчей. И побега
из круга не сулила ночь.
...Но утро просочилось сквозь портьеры
прикосновением знакомых рук.
Исчезли вой метели и химеры,
и страхов разорвался круг.
В ПОЕЗДЕ
В разноликом купе — семь «я».
Только двое — одна семья.
В темном женщина в свете дня.
Мама вспомнилась и родня.
Рядом — муж. Обронил: «Кузнец...».
Сразу вспомнился мой отец.
Стали прожитое вспоминать...
Травы скошены — время жать...
А забот на селе — на всех
(вижу мамку, луга в росе).
Как нелегкие дни и те
Жили-верили: для детей.
Слушал, гаджет сжимал в горсти.
Мыслью в детстве своем гостил.
Полустанок. Подняв кошли,
Полем клевера вдаль ушли.
* * *
С горки, в горку — дорога прямая...
Повидав в этой жизни всего,
обостреннее понимаешь,
ненавидишь и любишь кого.
И отчетливей память, и строже
спрос с себя, если где-то не прав.
Понимаешь и чувствуешь кожей
беззащитность осенних дубрав,
ожиданья не вспаханных пашен,
иллюзорность кумиров и вер,
ликованье парадов и маршей,
извращенную сущность химер.
Жизнь, она — и сложнее, и проще.
Всё познал, что познать суждено:
огнь и воду, пустыни и рощи,
вихри бала, в решетке окно...
Но лишь солнышко высветлит крыши,
вновь витой затяну поясок.
С горки, в горку, то ниже, то выше...
Помогай мне, дружок-посошок!
ЕСТЬ!
По душе мне армейское, четкое — «Есть!»
В нем и верность Отчизне, и совесть, и честь.
...Принимаем присягу на звонком плацу.
Реет знамя полка. И слеза по лицу.
Подполковник Мороз смотрит строго на нас.
На Даманском — дымы. «Смирно! Слушать приказ...»
Да пребудет готовность высокая в нас
«Есть!» ответить и выполнить точно приказ!
...Казахстанская степь, зной над полем дрожит.
И зерно, тяжелея, с колосьев бежит.
И богат урожай, но потери — не счесть.
Три недели не спим, но армейское «Есть!»
нас бросает к штурвалам железных коней.
Испытать себя каждый вот так же сумей!
...Сварки синий сверчок, завывает пурга,
не отыщешь на карте речушку Урга.
И секунды во «Времени»: Солнцев Устим —
сослуживец — щиток на лицо опустил,
И стыкуются трубы. Не речка бежит —
газопровод в сибирском просторе лежит.
Будто снова я слышу сроднившее нас —
«Есть!».
Оно не отпустит в запас!
* * *
Гой, русичи!
Из сумрака веков
вы вынесли доверчивость. Но верам
в могущество языческих богов
вы предпочли служение химерам
их жалких отражений. Чтоб потом
сквозь светлые, сквозь тягостные годы
смущал вас, легковерные, фантом
и равенства, и братства, и свободы.
Для вас былин предание свежо,
и свято чувство воинского долга,
вы те, кто сам себя не бережет
и к обманувшим зла не помнит долго.
Стреноженные пленники основ —
испытывать к врагам Отчизны жалость,
вам свойственно смирение рабов
и бунта ослепленных беспощадность.
Вам сил и воли придает беда
и чуждо чувство к оскорбившим мщенья.
Соседствуют в вас жажда созидать
и неуемный демон разрушенья.
Вы — разные, от Пскова до Курил,
от «Слова о полку...» до звезд кремлевской башни,
от вознесенных Спасов-на-Крови
и до грачей за лемехом на пашне.
Зело обширна русская земля,
и нараспашку и сердца, и души.
Но нет порядка в буйных зеленях
на евро-азиатской части суши.
И до жар-птицы счастья, как до звезд,
и не сыскалась скатерть-самобранка.
Под макияжами холодных герл
иконописная растаяла славянка.
Нет равенства, свобод — сверх всяких мер,
в виски стучит холодная эпоха.
Я сам оттуда — Русь, Россия, СССР —
до самого итогового вздоха.
СВЯТОГОР
...Как заграяли красные птицы,
черным дымом повеяло с гор,
оторвал буйну голову от землицы,
меч да палицу взял Святогор.
Лук с колчаном достал из-за матицы,
в стременах, окольчужен, привстал:
в чистом поле оратаи ратятся;
кровь безвинную льет супостат.
Бровь насупив и страх не приемля,
в путь пустился и — быть по сему! —
поднял меч за родимую землю
и побиша поганую тьму.
Как направо махнет — лягут улицей,
а налево — вповалку лежат.
Колет ворога вострая сулица,
где вдогон несподручно бежать.
Всех побил. Оглядел дол и пожни,
приставляя к надбровьям ладонь,
бросил меч в узорчатые ножны,
снял шелом, воронёную бронь,
пригубил из корчажки водицы
и прилег, головой — на рассвет,
положив под висок рукавицы.
И уснул на две тысячи лет.
* * *
Мы, русские, как бы ни жили,
до смертной до самой поры
несчастья и беды чужие
в нас сердце берут на разрыв.
И кто бы нам что ни пророчил,
покуда способны дышать,
при виде порушенных отчин
светла состраданьем душа.
Мы пашем и сеем — не ропщем,
с врагом — не щадим живота,
чтоб не были долы и рощи
в плену у поганых ватаг!
Искусны в веселье и в ратях
и горы свернем сообща...
Но, милые сестры и братья,
простится ли грех нам: прощать
себе простодушье, терпимость
к незваным и хитрым гостям,
надежды на царскую милость
и хмель — на отцовских костях?
По совести жили и будем.
Одно только в толк не возьму,
за что нас под наши хоругви,
как стадо овечье, стригут?
Не за то ли, что грезили свято
красным днем, выбиваясь из сил?
Не за то ли, что сердце объято
верой тихой в величье Руси?
* * *
Что делать!
Я не умер в девяностом
и в девяносто третьем — не убит.
Но смуты той кровавая короста
с души не сходит и зудит, зудит,
и сердца эта боль не отпускает,
и разрывают надвое меня
сограждане... Одних бросает вправо,
другие тянут влево якоря.
— Пошли со мной! — кричит слепой народу.
— Услышу всех! — витийствует глухой.
Стоят, испив непонятой свободы,
друг против друга каменной стеной.
ВЛАСТЬ ОТЧИНЫ
(венок сонетов)
1
Гой! Отчая земля — благословенна!
Леса — без края, и седой гранит
Былины, песни древние хранит.
И летописи времени — нетленны.
И дружно подрастающая смена
Пред пращурами головы склонит.
Пусть память ее сердце полонит —
Нет для нее целительнее плена!
Совсем не важно, сколько прожил лет.
Оставленный останется лишь след:
Дома и домны на земле родной,
Победно торжествующая песня
Ракетных громов, взвитых в поднебесье,
Луга в стогах и колос золотой.
2
Луга в стогах и колос золотой;
Крестьянским потом поднялась пшеница
И зодчими взлелеяна столица
(Увы, уж полоненная авто).
Приемлю жизнь — навстречу бурям, стоя.
И дай мне Бог в пути не оступиться,
Прожить — и людям в пояс поклониться —
Как сможется: и честно, и достойно.
А если... Зыбко состоянье бытия,
Изменчив мир. Хоть сил и полон я,
Но окропит соцветьями левкой,
Едва ударят первые морозы —
Предвестники метелей грозных,
Тропинок нить к обители святой...
3
Тропинок нить к обители святой,
И благовест мое ласкает ухо.
Но вечный бунт мятущегося духа,
Томимого извечно маятой,
Найдет ли он и отдых, и покой?
И не обманет ли доверчивого слуха
Хор ересей? Так хлебная краюха
Голодного уводит за собой.
Безмерна высота духовных сфер!
Но рушит лад с химерой адюльтер,
И в жизни наступают перемены.
Они не знают ни границ, ни мер.
И режет зло немыслимых ампер
Энергией наполненные вены.
4
Энергией наполненные вены
Ручьев в траве и величавых рек.
Зачем ты их треножишь, человек,
По прихоти своей обыкновенно?
Через века и поколений смены
Пусть длится рек неторопливый бег!
Пусть сохранится в неспокойный век
Гармония и сила ноосферы!
Слаба былинка под косой косца,
Капкан дождется чуткого песца
И пал убьет могучей ели семя...
Храни же воды, землю, небо, Спас,
Напоминая каждому из нас:
Невозвратимо прожитое время!
5
Невозвратимо прожитое время,
Непостижим июльских радуг цвет.
Как непреложен строгий ход планет,
Так и трудов не иссякает бремя.
Но тем и живо нас, разумных, племя:
Его влечет планет далеких свет.
Свободу ценим — пращуров завет
И издревле неволи не приемлем.
Нам Куликово — отчие поля,
А веру, сердце наше закаляет
Дух Севера — свирепый аквилон
И силы созидательные множит,
Хоть век бежит мурашками по коже
И каждый миг его берет в полон.
6
И каждый миг его берет в полон
Не оттого ль, что неразрывны связи
Пространств, явлений, таинства приязни
Нас всех, кого проклятие — стило?
И я сей жизни восприму канон,
Все краски дня приемля без боязни.
Разрушить может, верю, жизни праздник
Взмах крыльев малой совки — ипсилон.
На глади ль плеса дремлет плоскодонка,
Спит девочка ли тихим сном ребенка,
И горизонт — миллион на миллион,
Смысл — в этом дне. И дорога до боли
Дорога к дому, луг в стогах, и поле,
И неба окоём — как светел он!
7
И неба окоём — как светел он!
Но в зеленях нехоженого леса
Вдруг дрогнет зыков зыбкая завеса —
То начинается сохатых гон.
И лес ответит зыкам тем вдогон...
Как будто бы звучит — строга, небесна —
Бетховена «Торжественная месса»
(Простите мне мой скудный лексикон).
Рассвет промыт, как рамное стекло,
И хлебом пахнет Слобода-село
И кровь толчками ударяет в темя —
Так велика простой природы власть.
А страсть познанья — подлинная страсть —
Нас заставляет вставить ногу в стремя.
8
Нас заставляет вставить ногу в стремя
Добра со злом непреходящий бой.
Святая воля жертвовать собой
Во имя жизни, правого боренья!
Скачи, мой конь, в счастливые мгновенья
(мне по душе, по сердцу непокой)
Сквозь зимы, весны, лето, листобой!
Избави от безделья и смиренья!
Пусть труден путь и дни конечны наши,
Но любо бросить семя в лоно пашни
И до осенней пестовать поры!
И любо знать и чтить свои истоки.
Пока грядут назначенные сроки,
Спешим познать себя, вокруг — миры.
9
Спешим познать себя, вокруг — миры
И, проникая в тайны мирозданья,
Мы утоляем жажду созиданья
И жажду жить. Отринувши корысть,
Пока цветут сады, шумят боры,
Учить, лечить, не требуя признанья,
Писать картины или строить зданья,
А кончив дело, затевать пиры.
Наш мир — един! И все мы, люди, — братья,
Роднят нас созидания занятья.
Зароем же раздоров топоры!
Пусть песни наши долы, веси слышат.
День сделать ярче — нету цели выше.
И сладостен познания прорыв.
10
И сладостен познания прорыв,
Ток бешеный по жилам алой крови.
Дай золоту червонному любови
Не испытать проверки на разрыв!
А пронести — греховной плоти взрыв —
Восторженно в грядущие столетья
Пространства сквозь и годы лихолетья.
Мы, двое, — вместе. Свят любви порыв.
Высоким чувствам не дадут остыть
Стрекоз венчанье в зарослях тресты
Да соловьев полуночное пенье,
Да в поднебесье журавлиный клик...
Продлится пусть благословенный миг,
Когда нисходит пламень вдохновенья.
11
Когда нисходит пламень вдохновенья,
Высоким светом осеняя, нас
Несет-влечет крылатый конь Пегас.
Так повелось от мира сотворенья.
Дано нам в жизни быстротечных звеньях,
Пока огонь надежды не погас,
Не оставляя силы про запас,
Разбросанные собирать каменья.
И открывать в непознанное двери,
Стремить ракеты в космосы, поверив:
Мы точно во Вселенной не одни!
Но сколь бы в эмпиреях ни витали,
Земля влечет из чужедальних далей;
Нас верность своей отчине роднит.
12
Нас верность своей отчине роднит
Со всеми, кто делами славит имя;
И жеребенок в поле ищет вымя,
С рождением к которому приник.
Пусть в единенье длятся наши дни!
И наш порыв духовный не остынет:
За ближнего готовы хоть в полымя.
Гой, отчины живительный родник!
В столетий глубь уходят наши корни,
А кроны достигают высей горних,
И тесен круг на братчине родни.
Без корысти служение России
Дает всем нам немыслимые силы
И сопричастность сущему родит!
13
И сопричастность сущему родит
Поля в хлебах, поэмы, самолеты,
Высоких чувств целительные взлеты
Адонисов и новых Афродит.
Душа пускай мятется и болит!
А сердце снова просится в полеты,
И, может быть, однажды сдам зачеты
Сам жизни я, прилежный ученик.
И мне, быть может, новых знаний свет
Постичь поможет хоровод планет
Сквозь линзы Hubble — продолженье зренья.
Ключ у дороги всем благоволит.
Трудись! И муза, может быть, явит
Столь жданную строку стихотворенья.
14
Столь жданную строку стихотворенья —
«французского» сонета строй и метр —
Осилю ли, в душе — апологет
Поэзии? Иль — горечь пораженья?..
Ревнители высокого горенья —
Рубцов и Пушкин, Блок, Устинов — мэтр,
Сниму, склонясь, пред вами шляпы фетр
В надежде получить благословенье,
Чтоб не тупилось на листе стило,
Был тяжек труд, а на душе — светло
И мыслей бег — в любой конец Вселенной.
Свободен путь крылатого коня.
Раскину руки, тщась сей мир обнять.
Гой! Отчая земля — благословенна!
15
Гой! Отчая земля — благословенна!
Луга в стогах и колос золотой,
Тропинок нить к обители святой,
Энергией наполненные вены.
Отпущенное невозвратно время!
И каждый миг его берет в полон.
И неба окоём — как светел он! —
Нас заставляет вставить ногу в стремя.
Спешим познать себя, вокруг — миры,
И сладостен познания прорыв,
Когда нисходит пламень вдохновенья.
Нас верность своей отчине роднит,
И сопричастность сущему родит
Столь жданную строку стихотворенья.