2.
Мало того, что я видел. Изучая этот медальон, представляющий из себя нечто вроде раскрывающегося на шарнире ореха из благородного металла, я открыл для себя поразительную вещь. Два дня уже как колесил я по деревенькам этого, имеющего дурную славу геопатогенной зоны, района. Окончательно добив свою “Тойоту” на том месте, где ведут ремонт шоссе и откуда ни возьмись из темноты возникают перебегающие дорогу дети, выворачивая в сторону и въехав в этот дурацкий асфальтоукладочный каток, я бросил драндулетину с её изуродованным бампером, на стоянке возле РайУВД – и воспользовался “колесами” этого доброго человека, чтобы побывать на месте недавнего убийства, которое кой-кем квалифицировалось, как ритуальное. И вот что показалось мне занимательным и необъяснимым: почти все мужчины окрестных деревень — все эти современные, занимающиеся фермерством, пашущие землю на тракторах, обмолачивающие хлеба на комбайнах Дафнисы, чертами лица так или иначе повторяли мужской портрет на медальоне. У одного были глаза, у другого нос, у третьего губы или брови исходного "прототипа". Догадка о том, что послуживший исходным генетическим материалом человеческий экземпляр, растворившись в зауральско-западносибирском этносе, заметно улучшил породу беглых каторжников, казачков-ермакорвцев и сибирских татар-аборигенов, окончательно окрепла, когда, поселившись в районной гостинице, я принялся изучать телефонный справочник и выпускаемый местными энлэоманами листок под названием “Барабинские барабашки”. Эти, казалось бы, самые заурядные источники, предоставили мне целый букет любопытных улик, которые, как подсказывала мне интуиция, должны были вывести на след преступления. Дать ключ к разгадке. Подсказать мотив. Или хотя бы что-то в этом роде. Дать хоть какую-то логическую зацепку. Потому как, исходя из неправдоподобности и алогичности происшедшего, выдвинутая местным молоденьким батюшкой версия о наличии сатанинской секты пока что оставалась самой правдоподобной.
Прочтя в “Барабинских барабашках” истории о блуждающих в степи огоньках, изложения довольно банальных легенд об огненных колесницах и излучающих сияние кетских курганах-могильниках, которые скорее свидетельствовали о том, что и в эти края пришли телевидение, видеомагнитофоны и компьютерные игры, нежели о неожиданном всплеске инфернальных сил, я всё же обнаружил некоторое знание авторами местной этнографии. “Скрестясь” эти два ингредиента -- местная история с этнографией и влияние голливудских страшилок -- вполне могли породить мировосприятие годящееся для сатанинского культа. На размышления навело меня и то, что среди авторов и свидетелей-контактеров, наблюдавших в степи над курганами светящиеся сущности, обнаружились много раз повторяющиеся варианты фамилий Краевский и Крылеев. Сквозь эти фамилии, подобно рыцарскому гербу на фасаде средневекового замка, проглядывающему из более поздних наслоений штукатурки, так и просвечивали письмена букв, слагающиеся в имена мятежных дворянских родов Росийской империи, представители которых кончили -- кто на виселице, кто в сибирском изгнании.
Воображение моё тут же нарисовало и болтающегося в петле с мешком на голове удавленника, и бредущего трактом арестанта, которых ещё не успели вылепить из пластилина сегодняшние малолетние варнаки. Но эти видения мало чего давали для фактажа, хоть и были столь же навязчивы, как и бесплотные барабашки в степи.
Кстати, и мой провожатый Иван Федорович Крылевский носил одну из напоминающих о восстании на Сенатской площади фамилий, но сколько ни пытался я его сподвигнуть на восстановление своего родового генеалогического древа, он не мог вспомнить ничего дальше воспитавшей семерых детишек безмужней прабабушки, чей папа был острожным конвоиром. Я чуял, как на меня веет тайнами минувших веков.
Я тут же допер, что поп из той церковки, мимо чьих, поросших бурьяном, прячущихся в темноте руин, мы проезжали, направляясь сюда, вносил в церковную книгу на пару с подьячим фамилии новорожденных, вписывая в них дополнительные буквы, коверкая первоначальное звучание, и составляя из них самые причудливые комбинации. Зачем? Скорей всего для того, чтобы замести следы интимных подробностей биографий опальных дворян. В благодарность за пожертвования. А может быть и для того, чтобы отпрыски бунтовщиков не подвергались гонениям, что было вполне в духе христианского добросердечия. А в том, что отпрыски бунтов подобно химерам гоголевского “Вия” застряли в этой степи, как в окнах несчастной церкви, где неудачливый философ Хома Брут взялся отпевать панночку, убеждал меня ещё один лингвистический факт, заставивший думать о сосланных уже не после событий на Сенатской, а после польского восстания. Фамилия отошедшего недавно в мир иной жившего на краю деревеньки Острог учителя истории была: Садовский, а звали его Ежи.
Да и фамилия и имя редактора “Барабинских барабашек”, которую я рассмотрел на последней полосе в купленной на вокзале газете--Янош Бжебжинский была из той же оперы с кунтушами, шляхтой и ссылками мятежных панов в Сибирь. Взявшись изучать по газетам и телефонным справочникам этот пестрый лингвичтический коктейль, я то там, то здесь натыкался на обломки корней стародворянских, польских, французских, немецких фамилий имена. Имена Полина, Аглая, Сбигнеф, Ян, Жан, Антуан, Курт шли вперемешку с фамилиями Леконт, Краевский, Лунской, Рюмин…В этой лингвистической археологии надо было разобраться не спеша, сметая пыль веков аккуратной кисточкой гробокапателя с каждого, погребённого под поздними наслоениями позвонка, бусинки, горшечного черепка.
Я уже буквально галлюцинировал той самой церковной книгой, куда бы, как в скрижали, были вписаны поколения ссыльных времён Николая I и столыпинских переселенцев. И где уже, конечно, не было проскрипционных списков жертв сталинских репрессий. Этот церковный гроссбух, эта летопись местного Нестора, грезилась мне наяву. Мне не терпелось внимательно изучить её страницы. Мне мерещились подскобленные места. Случалось, что на таких фолиантах делались записи “симпатическими чернилами” для потомков. А иногда и рисунки на полях. Переписывает монах библейскую легенду или жития святых излагает, а рука как бы сама собой выводит рядом непонятные круги, треугольники, пентаграммы, а то и какую-нибудь примерещившуюся рожу запечатлеет.
Но среди экспонатов районного краеведческого музея книги не обнаружилось. Хотя тот же макет острога наводил на размышления о том, что вполне реально существование некого свода, в котором могли содержаться не только церковные записи, но и план поселения или даже рисунки или дневниковые записи. Скучая в острогах, ссыльные, а среди них было немало высокообразованных и одаренных людей, рисовали, некоторые имели при себе бумагу и акварельные краски, тетради и чернила. Так что в случае с сооружением столь правдоподобной модели острога, населенной скульптурками столь выразительных персонажей, детская фантазия вполне могла иметь некий первоисточник.
На сооруженном детьми макете церковь была реконструирована в масштабах один к двумстам. Купол, как и микроскопический крестик священнослужителя, искусно выдавлен из конфетной фольги. Крестиком на куполе служил алюминиевый нательный крест с полустершимся изображением Спасителя. Можно было только гадать, чем там занимались батюшка и подьячий, фальсифицируя записи в церковной книге, когда это строение существовало в натуральную величину. Ломая голову и над тем, почему окрестные с ОСТРОГОМ деревни носили названия БОТФОРТ, ДАЛОМАН, КИВЕР, ШПОРА, ЧУБУК, я поглядывал на экран гостиничного телевизора, где диктор сообщала о приближении грозящего Земле большими бедами астероида; потом эти кадры сменил репортаж о беглецах из спец-СПТУ, а затем пошли документальные кадры про наводнение в Дрездене, приход Цунами в Корее, сход лавины в Осетии и буйства торнадо во Флориде…