Ваня одной рукой держался за дверную скобу, сжимая в другой еще теплое крашенное в луковой шелухе яичко, раздумывая, куда ему идти. Вот он осторожно сошел с крыльца на холодную после росной ночи тропинку, положил яйцо в карман, шагнул к дороге, но ноги ожгла роса, и он снова ступил на крыльцо.
Сегодня Троица, потому и яйцо в кармане. Мамка пекла им по яичку на Пасху, на Троицу и в день рождения. У него три сестренки. Катька уже встала, мамка ей вчерась подшила свое желтое атласное платье. Катьке пятнадцать лет недавно исполнилось, нынче она с девками в луга на гулянье пойдет. Она уже сбегала к тете Дусе за большим, как одеяло, желтым в алых розах с яркими зелеными листьями платком. Ване пять лет. Если бы не праздник престольный, он давно бы шугал из рогатки грачей, каркающих у гнезд на тополях, будто предупреждая грачат, чтоб не высовывались, или прыгал на одной ноге до тополя и обратно, пугая кур, или, взобравшись на прясло, распевал, картавя:
Жив-быв квокодив.
Он твубку кувив.
Твубка упава и написава: квокодив!
Но Троица же! Дурачиться грех. На улице еще нет никого, в луга пойдут тогда, когда роса спадет. А сначала у лип он посмотрит, как бабы будут хоровод водить, потом по лунке будут ка¬тать яйца. Потому он и не съел яйцо сегодня. Может, повезет. На Пасху два яичка он выиграл. Покатилось, покатилось его коричневое из лунки и — бац по красному Кольки Якимова, а потом еще у Катьки своей выиграл. Правда, потом он ей отдал яйцо. Как же на Пасху без подарка такого?
Ваня поправил рубаху, оглядел улицу до лип — никого. А избы такие нарядные от зеленых березовых веток в наличниках, будто тоже в луга собрались. Потом Ваня бросил взгляд на ого¬роды. На них закудрявилась картошка, и так листики выпрямила вверх, что словно на цыпочки встала. А за огородами сол¬нце уселось на макушку мельницы — и уже не мельница будто, а баба в красном платке. Тоже в луга собрались? И Ваня обязательно пойдет. И все, все: и наши парни и девки, и череватовские увидят его новую рубаху. Мамка десяток яиц продала и баночку масла, и вчера весь день за машинкой сидела. Такой рубахи ни у кого нет. И у Вани была холщовая, почти никогда не снимал ее. А вчера их позвали в баню. У них своей нет. Мать в корыте его всегда моет. А перед Троицей все пять бань деревенских топились. Пашутины их позвали. В бане в углу большая кадка, в ней вода горячая. Мамка сказала, что она со щелоком. Он не спросил, что это такое. Молчал, далее немного страшно было, потому что вместе с ними мылись три бабушки. Ваня никогда не видел голыми старух. Они из домов редко выходят, а если выйдут скотину встречать, то в длинных сборчатых юбках серых, таких же кофтах, в белых платках. А тут! Ваня подумал: не ведьмы ли? Волосы седые распущены, сиськи до пупка висят и до того костлявые, как скелет в Катькиной книжке. А у Вани мама красивая, намыливает его, задевает своим телом. Оно глад-кое-гладкое, как яичко в кармане, и теплое, и какое-то душистое. Может, это от ромашки, которую она в чай заваривает?
Вон как маманя цыпки отмыла. И цыпки почти не заметны. Он прыгнул со ступеньки, заскользил по росе, как на лыжах, любуясь белизной своих ног, форся, вышел на дорогу, серой лен¬той бегущей по улице, и... увидел деда, который вел за веревку теленка, чтобы привязать его за колышек на околице.
Вот кто первый увидит, какая на Ване рубаха: в белую и голубую клеточку косоворотка, и поясок есть длинный, а пуговки синенькие, маленькие. И Ваня даже вытащил руку из кармана, перестав гладить коричневый подарок, важно зашагал навстречу деду и, сблизившись, как взрослый поздоровался:
- Здорово, деда Кряшк!
- Здорово, На...бк!
Дед с теленком прошествовал мимо, а у Вани пропало разом все ощущение праздничности: и избы посерели, и мельница уже не была нарядной бабой, и рубаха его новая в голубую и белую клеточку будто жгла тело. Он бежал домой, по лицу ручьем текли слезы. Вбежав в избу, Ваня уткнулся головой маме в мягкий живот, слезами мочил цветастый фартук и, рыдая, твердил: «Мама! Мама! Зачем же он меня обругал? Я с ним поздоровался, а он...»
- С кем поздоровался? Кто тебя обидел? — спросила мать.
- С дедой Кряшкой. Я сказал: «Здорово, деда Кряшк!» А он, а он... обозвал меня.
- Милый мой сынок! Его ведь тоже так ругают, это прозвище. Отбивая косы, он без конца покряхтывает. Вот его Кряшкой и прозвали. А зовут его дед Савелий.