Серафима лежала на сеновале, уткнувшись лбом в обшлага рукавов, и плакала, не вытирая слез.
Они скатывались, впитываясь в ткань, солонили щеки и губы, которые еле слышно шептали: «Надо же сказать такое! Измолочу!" Спасибо, что мать защитила!
Представив перекошенное от злости, побледневшее лицо мужа, крепко сжатые кулаки, не сомневалась: измолотил бы. За то, что передразнила.
Михаил и трезвый шепелявит. Во рту остался единственный прокуренный зуб под верхней губой, словно майский жук, вцепившийся в десну, а у пьяного и губы становятся непослушными, вот и получается, что не речь ведет, а шип какой-то издает.
Час назад он вошел в избу, убравшись во дворе, шевелил, шевелил губами-то
и выдавил, наконец, со свистом: «С-си-но-ська, собирай ужин!»
У Серафимы все в груди перевернулось: раз уже «синоська» вместо Сима, завтра будет в дупель и запьет на неделю или больше. Это в первый день он улыбается, говорит имена ласкательные, а уже завтра будет измываться над ней и матерью,
ни за что материть. Не пикни, не брякни, не звякни: откуда звук, туда
и материть идет. Вот и разбегаются со свекровью по разным избам, благо их две, с вечера заваливаясь в кровати. Лежат и дышать боятся, не то что чихнуть.
Серафима, собирая ужин, не сказала ни слова, но достала из заначки чекушку самогонки и, хотя ее терпеть не могла, выпила две стопки назло мужу, не подав ему, и вышла из избы.
На сеновале дала волю слезам. Здесь темно, сена натолкано до кры-ши, лишь у лаза немного пониже, где она и примостилась. Под ней в загоне пыхтели, хрупали овцы, слышно было, как в хлеву легла корова. Сима представила, как она сгибает передние ноги, валится на вздутый, набитый травою бок, потом поджимает к животу задние ноги, приплюснув вымя.
От запаха душистого сена и выпитой самогонки кружилась голова, в которую лезли отрывочные воспоминания обид, нанесенных мужем за долгие годы совместной жизни; каялась, что из-за безволия своего не смогла уйти от него, когда была моложе: пока собирается, он протрезвеет и, то ли на самом деле не помнил, то ли притворялся, божился слезно, что такое он не мог сказать и сделать. Становился снова добрым и заботливым, ради которого бросила когда-то город, квартиру, ухажера...
Друзья, окая, в шутку называли его Долгой-Доброй.
- Эй, Долгой-Доброй! Заходи в гости! — окликали его, когда он проходил мимо окон избы.
Толстые губы расползались до ушей, а глаза сияли, излучая добро. в семнадцать лет Михаил безответно влюбился в Серафиму и уехал в Ташкент. Встретились через десять лет. Вот уж действительно не знаешь, где найдешь, где потеряешь...
Серафима в нем сначала души не чаяла. Но с годами он при-вязался к спиртному, и поселились в доме ревность и обиды, да так до сих пор и живут. Но бить не бил, нет. Интересно то, что они никогда не ругались в сенокос. Шли пешком далеко в при-тойминские луга. Не усталость, наверное, располагала к уми-ротворенности, — хотя за день так руки отмотаешь косой, что не до обид, — а эта безбрежная травянистая даль с ее аромата¬ми, прозрачностью небосвода, огромнейшая стая скворцов, взле-тавшая с шумом, когда они проходили мимо, тревожные крики чаек над озерной гладью. Разве можно быть сердитой при виде всего этого? Кончался покос, Михаил запивал, она замыкалась в себе, а он говорил с упреком:
- Дуется, дуется изо дня в день. На что? Ведь недавно чело¬веком была, стала змеей шипучей.
Серафима, немного успокаиваясь, почему-то припомнила, как совсем недавно он принес ей из лесу букет первой земляни¬ки. Крупные сочные ягоды горели среди лапчатых листьев, и она, вдыхая незабываемый аромат, будто слышала их хвальбу: «Вот мы какие! Ты попробуй-ка нас! Попробуй!»
- Ой! Как же ты их не растерял-то? — спросила она тогда, сияя радостью.
Он довольно улыбался: «Не растерял вот...»
«Как же мало нужно женщине, чтобы быть счастливой, — думала она. — Сделать приятное, подарить добрый взгляд, улыб¬ку, слово».
Скрипя тормозами, у дома остановилась машина. Серафима прислушалась. Пронзительным гудком шофер вызвал хозяина. Скрипнула избяная дверь, щелкнул выключатель. Свет неяркой лампочки белесым туманом заполнил лаз. Серафима поджала ноги.
Хлопнув дверью сеней, Михаил, шаркая калошами, шел к воротам. Вот открыл их,
с кем-то заговорил на улице. Загремел железный засов, заскрипели большие ворота, и легковая маши-на, прошелестев шинами по гравию, въехала на середину двора.
- Готовьте все. Сделать недолго, — сказал чужой голос. И незнакомец ушел в избу.
Михаил подошел к лестнице, ведущей на сеновал. «Слезай, Синоська! Мастер приехал. Будем делать подписи», — прогово¬рил он. «Какие подписи? » — недоумевала Серафима, но молча¬ла. Потолкавшись на месте, хмыкнув, он вернулся в дом.
Минут через пять вышел снова. По звуку шагов она поняла, что он во дворе не один, с кем-то идет к задней стене двора, где лежали грудой кирпичи.
- Помногу-то не бери. Тяжелые они, — послышался голос мужа.
- Я по два, по два... А ты иди... намеси песка с глиной.
- Ба! Да ведь свекровь кирпичи в избу понесла. Мастер, вид¬но, приехал под в печи делать, — догадалась Сима. — Вот так подписи!
И она, улыбаясь и размывая рукавом по лицу слезы, осто-рожно стала слезать с сеновала.
Октябрь 2000 г., г. Наб. Челны.