Вы помните свой первый поцелуй? Сколько раз за свою жизнь потом целуешься, а в памяти остаются или неожиданные, или очень нежные поцелуи, или... Впрочем, по порядку.
Мне шестнадцать лет. Сижу я с Мишей на скамеечке кры-лечка. Дождичек моросит. Держимся мы за руки, рассказыва¬ем смешные истории. А жизнь их то и дело подбрасывает. Се¬годня он пришел из своей деревни с носатым другом, а у меня соседка без дружка точно с таким же носиком. Ну и познакоми¬ли. Миша с очередной юмореской задержался, а я и брякни: «Миш, как же наши носатики целуются? Ведь они у них по по¬лену» . Хоть и темно, не видно, как все лицо горит от смущения, но слово не воробей — спохватилась, да поздно. Мы ведь ни разу не целовались, поймет еще как намек к действию.
А он, видимо, так и понял. Резко повернулся — чмок меня в лоб. И до того мы растерялись, головы вниз опустили и руки разъединили... Потом он поднял голову, посмотрел мне в лицо и, положив руку на мое плечо, сказал: «Прости, Нюр, больше не буду!» И никогда потом не целовались, хотя были знакомы пять лет, правда, больше переписывались... Разве такое забу¬дешь?
А вот другой случай.
Отбила я у подружки ухажера. Не нарочно как-то. Меня две недели не было дома, у девчат новостей — короб с верхом. И главная из них, что у Таньки Пашутиной жених появился. Краса-вец — высокий, голубоглазый и среди своих друзей заводила: каждый вечер из Череватова парни стали с гармонью приходить. И в тот вечер пришли, ходим вдоль деревни, под гармонь песни поем. Вот уж и парочки от лип потянулись занимать крылечки, а к Тане дружок не подходит. Только и знает, что спичками воз¬ле нас чиркает, как потом рассказал, весь коробок на меня ис¬тратил. Так и проходили мы втроем до утра, а на другой вечер не Таню, а меня за рукав от лип отвел... Но целоваться — ни-ни. Как-то наклонился. «Терпеть, — говорю, — не могу телячьих нежностей».
Кончилось лето. Дожди пошли, задули ветры холодные. Ах, крылечки, крылечки! Скольких влюбленных они нежили, хра¬нили их тайны, укрывали от непогоды. Сижу в ненастный ве-чер на любимом крылечке у миленка на коленях, голову к его плечу прислонила. Тихо. Я в какой-то полудреме, а он начал осторожно целовать. В глаза, щеки, губы... Нежно так, как це-луют детей. Я в блаженстве. А он возьми да ляпни: «Говорила, телячьи нежности. А я сто раз уже поцеловал. Хорошо ведь?» В такую краску меня вогнал, хоть стой, хоть падай. Ну я ему и отпарировала со злостью: «Извини! Задремала, думала, другой целует». Как он задрожал! Ушел от меня, не простившись, и больше я его никогда не видела. Теперь вот думаю: правильно я его отшила тогда. Разве поцелуи считают?
Описанные поцелуи — только прелюдия к настоящему. А по¬целуй настоящий дозревал в душе, как яблоко садовое. И был до него еще один поцелуйчик.
Как-то так получилось, что наши девушки, почти все, ста-рались получить образование, а вот из парней учился только один из села. Конечно же, он отличался от других парней бой¬костью речи, опрятностью одежды, и, хоть росточком не вышел, влюблены мы в него были по уши. Теперь-то я понимаю, что это было ожидание любви, игра в любовь. Для нас он был Евгением Онегиным, а мы, естественно, были Татьянами, вздыхающими по нему. Как потом выяснилось, по нескольку раз провожал он всех и у всех просил. Понимаете сами, что... И до меня очередь дошла...
Дело было в зимние каникулы. Проводил он меня до дому, вошли вместе в сени. И тут он шепотом страстно стал говорить какими-то загадками, из чего я поняла только, что он любит, после окончания учебы поженимся и согласна ли я на это. Учить¬ся нам по полгода осталось, сами небось знаете, что девуп1ки больше всего на свете в старых девах остаться боятся. «Да», — го¬ворю. Это теперь и двенадцатилетние пацанки понимают про «нервенную дрожь», а я тогда ни бум-бум.
Жмется это он ко мне, коленочки подрагивают, обнимает и вдруг мокрыми, холодными, как лед, губами впивается в мои губы. «Непередаваемое очучение», — как не скажет Петросян. Остался этот поцелуй в памяти как прикосновение пучеглазой жабы, мерзкой и отвратительной. Фу! Даже сейчас — мороз по коже.
А любовь пришла знойным летом. Нежная и сладкая, горь¬кая и печальная. Девчата хором звали на улицу, а я, притворив¬шись больной, не шла. Лежу в сенях, прислуп1иваюсь к каждо¬му шороху. Чу! Шаги... Осторожный стук щеколды. Сердце бьет¬ся часто, до звона в ушах. Радость опьяняет мгновенно. Откры¬ваю дверь — и попадаю в жаркие объятья. Целуют губы теплые, теплые, за спиной будто крылья вырастают, становлюсь невесо¬мой. Вот сейчас поднимемся ввысь, как ангелы небесные.
Март 1995 г., д. Мальцево.