Александра Ивановна, отдыхавшая в пансионате ветеранов войны и труда, в выходной съездила домой и вернулась очень расстроенной. За обедом в столовой она старалась скрыть набегавшие на глаза слезы и вытирала лицо платком чаще обыч¬ного, будто убирает со лба пот.
А в комнате, где мы втроем про¬живали, эта откровенная душевная женщина, прежде часами развлекающая нас воспоминаниями из своей богатой события¬ми жизни, молчала и долго стояла у окна. Наверное, медленно падающие легкие снежинки, ослепительная чистота уютного дворика, высокие березы, застывшие в величавом покое и напо¬минающие смиренных праведниц, немного успокоили ее. «На все воля твоя. Господи», — вздохнув, тихо сказала она и, убрав с кровати тяжелое покрывало, взбив подушку, легла и начала облегчать душу грустным повествованием.
«Мешали им, что ли, мои вещи?.. Костюм с орденами и ме¬далями сброшен с вешалки и валяется внизу шифоньера, слов-но половая тряпка. Как увидела, сердце захолонуло. Будто мо-лодость мою в грязь втоптали... А ведь я восемнадцатилетней на фронт попала. Перед самой войной учетчицей в колхозе работа-ла. Иду как-то полевой дорогой, ромашки рву. Глядь: навстре¬чу галопом верховой скачет, мальчишка пятнадцатилетний: «Война, Шурка!»У меня и ноги подкосились. А в конторе бригадир подошел ко мне, обнял со слезами на глазах, сообщив ту же весть. Он ушел на фронт, а я бригадиром стала. Но вскоре вызвали в военко¬мат. Недолгие курсы связистов — и на фронт.
Девятнадцать дней полз поезд, как черепаха, из Ульяновска в Приднепровье под непрерывными бомбежками. Нас уже и взрывы не пугали: горела душа. Как рвались мы к отмщению, видя жестокие картины войны!
В Днепропетровске из вновь прибывших девушек сформи¬ровали отряд связисток. Битва при Днепре... Сколько раз, рис¬куя жизнью, мы спешили отыскать место порыва провода и ус¬транить повреждение.
Позже была наводчицей крупнокалиберного пулемета ДШК-12.
Не боялась ни свиста пуль, ни грохота снарядных разрывов. Не зная усталости, обливаясь потом и кровью, в Одессе я вместе с другими девушками двадцать дней грузила снаряды на ко¬рабль. Берем ящики, тащим, ползем... А ведь мы еще девчон¬ки».
Смахнув набежавшие слезы, Александра продолжала снова.
«Плыли по Черному морю. То спереди, то сзади взметыва¬лись водяные столбы от обстрела. Да еще на минное поле нарва¬лись. Но о себе не думали, а страдали от того, что снаряды вовре¬мя не доставили».
Александра долго молчала. Мы, боясь прервать ее мысли, молчали тоже.
«Мне ведь каждая медаль, как видеозапись теперь. Погля¬жу на нее и вижу друзей военных лет, вспоминаю, как мечтали о счастливой послевоенной жизни.
И вот оно, «счастье»: «Не ходи к нам вовсе!» — крикнула мне в лицо дочь.
Я ли о них не радела? Муж умер рано, я тогда дояркой рабо¬тала. Дети совсем еще малы были. С работы прибегу, не то что их приласкать, поесть некогда: надо своей коровенке где-нибудь на меже траву косить.В Челны-то ради них приехала. Чтоб не мучались в колхозе, как я».
Встав с кровати, женщина вновь подошла к окну. Подняв-шийся ветер раскачивал мохнатые лапы ели, зеленевшей за за-бором садика, и Александре показалось, что ель утешает ее: « Да будет тебе, будет... Образумятся дети, все наладится».
Обернувшись к нам, она спросила возмущенно то ли себя, то ли нас, сердцами прочувствовавших историю ее нелегкой судь¬бы: «Да разве это жизнь?! От своей квартиры скитаюсь по чу-жим углам. Прописала к себе внука. Уж его ли не любила? Его ли не холила? Думала, на старости лет покой обрету. А он? Пьет, нервный очень. С первой женой разошелся, со второй живет в малосемейке. Вот и уговаривает поменяться жильем: мне — в малосемейку, а им — мою квартиру. Всем вместе жить нельзя: запьет — никому покоя не даст.
Как-то, будучи в отчаянии, чтоб внук не донимал разгово-ром об обмене, взяла да сдала квартиру постояльцам.
Думала деньжат немного на похороны накопить. Я уже давно ухаживала за одной больной старушкой, к ней и переехала. А внук-то пришел да и взял с жильцов вперед уплату, мне хоть бы копей¬ку дал.
И дочери стала не нужна после того, как внучку наказала... Ленивая больно. Целыми днями сидит у телевизора, смотрит такое бесстыдство, что у меня — глаза на лоб, а ей — весело. Зап¬ретила смотреть, так мне самой от дочери досталось на орехи...»
Я внимательно слушаю эту коренастую, все еш;е крепкую се¬мидесятипятилетнюю женщину, стойко вынесшую суровые годы войны, тяжелое время послевоенных пятилеток,, и думаю: «Неужели семейные неурядицы сломают ее? Нет! Найдет защи-ту от вероломства внука, грубости внучки. Разве можно сломить ее, написавшую в дневнике строки, полные гордости за свое по-коление?
Мои седые одногодки!
Мы крепко связаны судьбой.
По вашей сдержанной походке
Определяю возраст свой.
Не забывайте, где мы были!
Не забывайте, кто мы есть!
Мы не напрасно в мире жили.
Не продавали совесть, честь».