Не доходило дело до зимы –
заглядывая мельком в палисадник,
дышали полногрудые холмы,
укачивая лисий виноградник,
был дом высок и шумен светлый сад,
с припёком хлеб и сливки с переливом…
Отсюда уходили наугад,
и вдруг она закончилась – обрывом.
В степи не холм, а чья-то голова –
иссеченный язык в змеиной коже
ворочает гранитные слова
и сплёвывает под ноги прохожим.
Их подбираешь и несёшь с собой –
чужих божков неведомо откуда,
покрытых то по золоту резьбой,
то самоварной дворницкой полудой.
И, сидя на плечах, из года в год
они твердят, что мира нет иного…
Но полосато-белый барсоход
взрезает воды моря травяного,
и вырастают посреди краёв,
пускай не кровных, но уже привычных,
рулады вавилонских соловьёв
на языках кошачьих, жабьих, птичьих,
и ты бежишь, во всю земную прыть,
и узнаёшь её – она такая,
что и не надо больше говорить,
а можно просто петь, не умолкая.