Его отеца звали Годел Дзюбин он был маклером, они жили в Одессе на Ремесленной улице, в маленькой двухкомнатной квартире.
Лет 20-ти с небольшим Багрицкий служил в одесской милиции, потому что ему нравился пистолет.
... Крестный моего малыша - индеец, интересный, ленивый, добрый, писатель – сказочник-фантазер. Ходит в перьях и крыльях.
У него тоже астма, как у Багрицкого, я для него ношу пластиковую дыхалку и служу ему энциклопедией, он знает про Багрицкого, что:
он был большой, сильный, болел астмой и писал стихи.
Думаете, Багрицкий много видел? Нет, разве, что кровь, грязь, смерть - этого много.
Целыми днями сидел в своей хатыне: на голом матрасе, в белом войлочном халате, как буддийский монах.
А на щеке черная повязка - громадный шрам от флюса.
У него была копна рано седеющей шевелюры, впереди не доставало зубов, и не сгибался палец на руке.
Он с утра до ночи читал романы Стивенсона, отрываясь только чтобы поесть, а еще он любил рассказы Лескова.
Для меня это важно, я люблю читать то, что любили те, кого я люблю.
А тот полосатый матрац Багрицкого (в красную полоску), на котором он умер, мелькнул в «Двенадцати стульях», в общаге Коли и Лизы, той Лизы, которую Киса разводил, и она чуть не повелась, потому что ненавидела вегетарианские сосиски.
Багрицкий тож терпеть не мог вегетарианского, он писал:
"Там всходит огромная ветчина,
пунцовая, как закат,
И перистым облаком влажный жир
Ее обволок вокруг."
...так сидя на матрасе, скрестив по-турецки ноги, кашлял и плохо дышал.
К морю ходить не любил, боялся моря.
А бронхиальную астму получил по наследству от отца.
Он многи писал, хотел колебать мировые струны!
Но Олеша сказал: «Не надо колебать мировые струны!»
И Багрицкий умер.
Хорошо (прости Боже), что рано, всего в 38 лет.
Лучше пусть умер, чем узнал бы, что его жену посадили на 19 лет.
А сына убили в самом начале войны.
Багрицкий чудесный, волшебный, но не ровный - время было рваное.
А вкус он черпал из Рембо и Бернса, Вальтера Скотта и Гуда, но многое прозревал сам.
Э.Багрцкому
Опадает предзимняя рябь,
Оскудели аллеями парки,
Индевеет дорожная хлябь,
Слабых звезд догорают огарки.
Солью в берег кидает волна,
Он сутулит озябшие плечи,
Скоро город накроет война -
Омертвит и обезчеловечит.
Обездолит любую судьбу -
Разломает, обветрит, забросит.
Он бормочет стишок – бубубу
Прямо в горькую, голую осень.
Палад:
Санто, я так рад, что множество вещей Вы и я ощущаем близко!
И вдвойне ценно встретить понимание и отклик, паскоко Вы правы за всех и вся, озабоченных телом, выживанием, потребительством и ожирением моска.
Как немногим остаеца дело до литературы!
Санто:
Он писал, задыхаясь в глуши,
(Революций бряцАнье, отметьте)
Антрацитом сверкали стиши,
Раскаленным дыханьем бессмертья.
Я читаю и чувствую дар
Его ярких фантазий из плена.
Для поэта забвенье – удар
Побольней, чем живая измена.
Борзо-писцами нынче полна
Интер-сеть, что уловом шаланда
Но попутно грубеет страна
И звучит, как дворовая банда.
Мир продажен - ему есть цена,
Но не все измеряется в мани.
А его провожала жена...
С узелком и повесткой в кармане.
Не меняется исповедь лет,
Все такая же ложь и уродство,
И все так же задавлен поэт
Апогеем всеобщего скотства.