***
Ты думаешь, может быть, что я прощу тебе, Лютер?
Даже не думай: беззубый, хромой или лысый,
В цветке наслаждений, в мгновенье до гибели лютой
Я не забуду балтийские горькие брызги...
Карл Циммерман! Огородник! Святой человек!
Помнишь, как он обстоятельно нюхал колбаски?
Потом мы гуляли в саду, полном мошек и нег.
Потом я проснулся под чьи-то обидные ласки.
Страшное дело застрять у тебя на пирушке!
Кричишь «погоняй!», а у нас вместо кучера – лоцман.
Славную штуку ты выкинул с нами, голубчик,
Выкинув нас под угрюмое русское солнце.
Я не забуду, как волны дрались с облаками!
Всех рвало куда-нибудь: Карла на родину рвало,
Парус на волю, посудину нашу на камни,
Шкипера в море! И только меня где попало.
Я ко всему был готов. Но в Россию я не собирался!
Я не ищу ни любви. Ни богатства, ни бури.
И для того ли, голубчик, душою к тебе привязался,
Чтобы болтаться, привязанным к мокрой «бандуре»?
Во-первых, бумаги. Ты что, издеваешься, Лютер?
Ты сам это выдумал? Нет? Подучил тебя кто-то?
Лекарь по имени… как ведь язык повернулся!
А Карл ван дер Меер?.. Вообще ни в какие ворота.
Одних подорожных исправить хлебнули мы сраму.
Подьячий с подьячим хихикали: что мы за личность?
«Дак, лекарь (понятно, што лечим)… А этого «карлу»
Иваном... Дерьмеевым, значит, по-нашему кличут?»
Но это все после. Пока же нас море качало
Огромной, ослепшей, пустой голубиною стаей,
Которая мчится сквозь нас, и домчаться не чая,
Ныряет в ключицы, в ключицах глаза оставляя.
И взглядом стеклянным в подзорные трубы бутылок
Наш шкипер глядел напряжённо на пьяные мили.
И вдруг так же ясно, как собственный, скажем, затылок,
Я берег увидел… Вот это мы точно – приплыли.
Амбары... сарайки... причал в жёлтых зарослях пены.
Чья-то собачка опрятно пристроилась писать.
(Это тебе не чернильницей трескать об стену!)
Карл уснул... Он не знает, что Рай уже близок.
Ты думаешь, может быть, что я прощу тебе, Лютер?
Даже не думай! Беззубый, хромой или лысый,
В цветке наслаждений, в мгновенье до гибели лютой
Я не забуду балтийские горькие брызги...