И стояли они, теребя у шапчонок мерлушку,
Только тем и виновны, что жили покрепче других.
Сёма кожи скупал. А мой дядя имел крупорушку,
Жеребца и лавчонку с набором конфеток цветных.
Я запомнил ту зиму. И помню ту самую сходку.
Никого посторонних. Одни лишь свои – мужики.
Закурили махру. Почесали в раздумье бородку.
Председатель деревни погладил седые виски.
И стояли они перед нашим таинственным сбором,
Сняли капли с проплешин и в пол устремили глаза.
Так и вижу обоих: мой дядя Андрей Никанорыч
И Семён Лесников – озорных ребятишек гроза.
Председатель Гаранин погладил седые височки
И ещё раз достал из кармана затёртый кисет:
«Пригласили мы вас. Ибо время не терпит отсрочки.
И доводим до вас. Ибо лучшего выхода нет».
И мужик засопел. И другие избычились главы.
А мамаша моя где-то там возрыднула разок.
Председатель повёл: «Мы желаем вам чести и славы.
В наилучшие дни. А пока что – не милует рок.
А пока что – прошу: не казните нас гневным укором,
А с добром, подобру – убирайтесь из этих краев.
До свиданья, Семён. До свиданья, Андрей Никанорыч.
Забирайте семейства – и мигом, без шуму, без слов».
А морозное солнце пылало янтарнейшим светом.
И слепило глаза. Ибо длились январские дни.
И, наверно, – увы – я в тот миг и родился поэтом,
Ибо тут же сидел – под немеющей дланью родни.
И свой горестный век я с того и не кончу в безверье,
Что хранила меня золотая отцова стреха,
Что в те дни надо мной не летели куриные перья,
Что никто на себя не принял рокового греха.
И в деревне моей не гуляла та злая судьбина,
Никого не коснулась – ни старых, ни малых детей.
И мой дядя дожил до своей до законной кончины –
В городишке недальнем. Под боком у строгих властей.
1982