«Это было давно. Я не помню, когда это было» (с).
На самом деле я помню, конечно, просто признаваться не хочется. Я работала тогда в маленькой фирме, одна среди десятка молодых парней, и, пережив никому не нужную стадию осторожных подкатов и мягких обломов, мы сколотили на редкость сплоченный коллектив эдаких веселых дружбанов. Поэтому, когда у меня завелся неожиданный поклонник со стороны, парни приняли в моей судьбе самое деятельное участие.
Поклонника звали Викентий.
Сначала он просто перепутал этажи и попал в наш кабинет, а потом сразу же перепутал все мои мысли и попал в самое сердце.
Я не понимала – как он это сделал, не сделав абсолютно ничего? Я такая была злоязычная стервозная нахалка, ни на что не велась и ничему не удивлялась – почему мгновенно растаяла как мороженое на солнце, бог его знает. Всё было против меня – и морозный воздух, влетевший из неожиданно распахнувшейся форточки, и вкрадчиво поющий из приемника Иглесиас. «Пара-рам папара-ра-рам корасон…»
А мой корасон катился по полу прямо к его сверкающим ботинкам, и ничего с этим поделать я не могла. Викентий выяснил, что ошибся, уточнил, где искать нужную дверь, откланялся и ушел.
Я дождалась, пока в коридоре затихнут его шаги, рухнула всей грудью на стол и так выдохнула, что оконные стекла задрожали. Парни тактично сделали вид, что ничего не заметили.
Через час он принес мне шоколадку, и на сугробе за окном распустились сразу все известные человечеству цветы.
Он приходил к нам в контору два раза в неделю – всего на несколько минут. Говорил что-нибудь приятное, дарил милые пустячки, целовал ручку и исчезал. Я узнавала его шаги – это были какие-то совсем особенные шаги. Это были какие-то такие шаги, что почему-то казалось – человек идет непременно в цилиндре и с тростью. И когда он уже входил в кабинет, не было ощущения обмана – совершенно ясно, что трость и цилиндр в прихожей принял дворецкий. У меня начиналось явное помешательство.
Я привезла на работу старенький французский словарик – случайно проболталась про школьный курс, только не уточнила, что из памяти давно все улетело, задержалось лишь пресловутое «же не манж па сис жур». Мой прекрасный кавалер, видимо, был лучшего мнения обо мне, ибо, припадая к ручке, иногда говорил что-то на французском. Пришлось срочно наверстывать, заучивая по десять слов в день, преимущественно на тему любви и всяческих комплиментов – чтобы хоть как-то понимать этот нежный шепот.
Парни осыпали меня советами со всех сторон, как та бабулька из «Калины красной». Помните:
- Ты, Любка, ему так скажи – ежели, мол, у тебя чего худое на уме, так ты уезжай, не срами меня перед людями-то!
Я не обижалась на их подколы – они действительно за меня переживали. Я только очень боялась, что они как-то влезут в эту хрупкую красоту робкого начала, и она сломается.
Он стал звонить мне почти каждый день, каким-то непостижимым образом угадывая, когда я сажусь выпить кофе или передохнуть за сигаретой – его звонок ни разу не прозвучал не вовремя. Если бы напротив наших окон стоял хоть какой-нибудь дом, я бы прозакладывала всю свою жизнь на то, что он меня в бинокль высматривает – как иначе можно так точно попадать?
От него пахло тонко и волшебно – смесью одеколона, табака и еще чего-то невероятного, и он так красиво вел эту партию, что я просто обязана была проснуться и обнаружить, что его никогда не было на самом деле. И почему-то никак не просыпалась.
Меня смущало в нем только одно – имя. Чем руководствовались его родители, когда крестили свое дитя? Я тихо сходила с ума. Не будем же мы всегда на будьте-нате, скоро уже выходить на следующей станции, а там переход на кольцевую...
Господи, как легко произносится: «Сереж, брось спички!», «Мишань, чаю хочешь?», «Леха, Леха, мне без тебя так плохо»! А ему я как скажу? «Викеша, с добрым утром»? Да у меня сразу всё слипнется на веки вечные, аминь. Какой-то «мармалада полный дом», ужас, ужас…
Парни, прознав о моих метаниях, издевались, как могли. «Викеша в бекеше, ты камо грядеши?» было самым мягким щипком. Я занудно пищала, что фраза глупая, и грозилась наплевать в чайник.
Меня окутывал сладкий страх. Какие там бабочки в животе? Это целые бегемотики с крыльями! Он был такой необыкновенный. Я никак не могла его просчитать – он всегда говорил и делал совсем не то, чего я ожидала. Однажды мне даже показалось, что он просто так, без всякой тайной цели и скрытой симпатии заходит поболтать, позванивает и всякое такое. И, может, мы никогда и не перейдем на более мягкие формы имен...
Парни крутили пальцем у виска, доказывая, как им всем пофигу на вежливые визиты – ни один мужик не будет ходить вокруг барышни, если эта барышня не запала в душу ну или в другое какое место. Я таяла. «Другое место» так долго не обхаживают, а это значит…. Ох, господи, что-нибудь да значит!
День икс настал в пятницу – почему-то все истории о странных людях так или иначе привязаны к пятницам. Тенденция, однако.
Инструктаж моих золотых парней перед первым свиданием с Викентием был таким основательным, что отдельные пункты я и посейчас использую. Не на свиданиях, а так.
Ближе к вечеру от волнения у меня начался самый натуральный психоз, а он штука заразная, поэтому накрыл всех. Парни спохватились и кинулись строить догадки на тему «а вдруг он вааще маньячило и че терь делать???» Перед самым выходом пошли советы типа: – Скажи, что Андрюха твой брат! – А че сразу Андрюха? – А чтоб боялся! – А че меня бояться? – А ты свою рожу видел? – А че сразу рожа? – Я не буду врать, я запутаюсь! – А ты честно скажи: парни велели соврать, что Андрюха мой брат! – Да на фига??? – А чтоб боялся!!!
Когда дошло до идеи: «А давай мы с Андрюхой с тобой пойдем! Ну, не с тобой, а так, сзади!», я поняла, что надо бежать, иначе мое долгожданное свидание никогда не состоится, и Викентий превратится в столб на углу Самарской и Ленинградской, а я истлею до мумии прямо здесь, на собственном стуле. И я убежала.
Он даже ждал меня как-то необыкновенно. Я не знаю, как ему это удалось – спокойно стоять с таким видом, будто он подпрыгивает от нетерпения. И он был без цветов. Терпеть не могу, когда меня встречают с цветами – гуляешь потом с ними, в кафешке сидишь, снова гуляешь, они превращаются в идиотский веник, а если в кафе официантка, добрая душа, ненадолго поставит их в вазу, то еще и подло капают водой на подол. И выкинуть неловко, и таскать неудобно. В одной руке сумочка, в другой букет, а за кавалера хоть зубами держись – правильно вести под локоток мало кто умеет.
Кстати, он умел.
Мы прошли через сквер Высоцкого – мое наилюбимейшее место в Самаре, немножко постояли у засыпанного снегом фонтана. Я еще успела подумать, как мы придем сюда летом и будем вспоминать этот вечер. Хотелось сейчас сказать что-нибудь такое особенное, что бы он запомнил и потом, летом, сказал: «А помнишь», но у меня ничего не придумалось. Стало ужасно обидно, но я решила, что просто сама скажу это глупое: «А помнишь» и сдам свои нынешние тайные мысли, и он будет смеяться вместе со мной.
Викентий повел меня вниз по Ленинградской. Тогда еще не было ресторанов на каждом шагу, но одна кофейня в подвальчике все-таки была, и уже по тому, какой улицей мы шли, я точно знала, где мы будем пить кофе. И мучительно пыталась посчитать, какая там сегодня работает смена, потому что в одну смену кофе был хороший, а в другую – так себе. Но мне хотелось ловить каждое сказанное им слово, поэтому ничего не высчитывалось, я запуталась, плюнула и загадала – какой кофе будет, так и дальше всё пойдет.
Нам осталось только дорогу перейти и спуститься в кофейный подвальчик. И вроде движение тогда было плёвое, не то, что сейчас, однако мы честно пережидали светофор, а он все никак не менял цвет, и я от нетерпения начала постукивать каблучком и пытаться как-то дать понять водителям, что нам ну очень хочется на ту сторону, пожалуйста-пожалуйста! Это сработало – какой-то человек притормозил, за ним встали остальные, а мы быстро перебежали дорогу. И уже только перебежав, я вдруг поняла, что секунду назад сказала: «Вик, скорее!», и это вышло так легко и естественно. И он заметил, и даже, кажется, не возражал, потому что сжал мне локоть совсем иначе, чем прежде.
Мы остановились у входа в кофейню, почему-то замерли и всё смотрели и смотрели друг на друга – в старом кино такие сцены здорово удавались. «Пара-рам папара-ра-рам корасон»…
И вдруг он на мгновение отвлекся на что-то за моей спиной, и я тоже обернулась посмотреть, но ничего особенного не увидела. А он поднял что-то с тротуара и сказал: «Смотрите, сейчас такое покажу!» Я очень близорука, но тогда еще стеснялась и не носила очков. Господи, как я напугалась в ту минуту, что не смогу толком разглядеть, что же он мне сейчас покажет!
Он сунул пальцы в рот и издал такой залихватский разбойничий свист, что если бы я вот только сейчас увидела его в первый раз – я бы снова влюбилась раз и навсегда.
С той стороны дороги послышался громкий лай, и на обочину выскочила небольшая собачонка. Может, дворовая, а может, домашняя потеряшка – я не разглядела.
Он резко выбросил руку в ее сторону, и я увидела, как летящий камень превратил собачонку в визжащий клубок. «Не целясь! Видели?» – он был так горд.
Я зажала крик ладонью и понеслась прочь – от него, от собаки, от себя самой. Я бежала по дороге и махала всем подряд. Какая-то машина притормозила, я прыгнула в нее, показав водителю, мол, туда. Куда-нибудь. Отсюда. И он меня увез.
Я плохо помню, что было потом.
В понедельник я пришла в контору, села разбирать свое порядком запущенное бумажное хозяйство. В самый неподходящий момент раздался звонок, и я точно знала, кто это звонит, и не ошиблась – это действительно был Викентий. После вежливого приветствия он спросил:
- Почему Вы так быстро ушли в тот вечер? Я Вас чем-то обидел?
Я не нашлась, что ответить, и положила трубку.
Потом было много всякого. Мы разыскали этого пёсика – он оказался чистейшим дворянином, смекалистым и дружелюбным. Андрюха дал найденышу гордое имя Гаврила и в выходные отвез его к родителям в деревню. До отъезда собакин жил у нас в конторе – днем лежал возле моего стола, а на ночь уходил к сторожу. Тогда еще не было никакой дурацкой безликой охраны, а были сторожа – смешные добрые дедки, улыбчивые, непременно усатые и всегда немножко пьяненькие. Один из них вечерами пиликал на губной гармошке, а Гаврила вставал на задние лапки, кружился и подвывал. Мы умирали со смеху.
Викентия никто не искал – мне было противно, а парни не хотели лишний раз напоминать. Но зуб на него они заимели крупнокалиберный, и я об этом знала, поэтому, когда Андрюха пристально посмотрел в окно и резко сорвался на выход, бормоча под нос что-то вроде: «Вот это ты зря сюда пришел», я побежала за ним. А за мной следом, как водится, заспешил Гаврила и все остальные.
Я напрасно боялась кровавой драки – Андрюха не стал бить моего бывшего кавалера. Он молча взял его за пуговицу, вывел за дверь и воткнул головой в сугроб. Основательно так воткнул.
Мы курили на крыльце, Гаврила вертелся рядом, а «меткий кидок» судорожно дрыгал ногами и пытался выбраться из снежной кучи. Когда, наконец, ему это удалось, он отряхнулся с видом случайно упавшего человека и пошел своей изящной походкой в сторону дороги. А маленький шустрый Гаврила обнюхал оставшуюся в сугробе яму, поднял лапку и напрудил солидную лужицу.
Мы были счастливы.
А то, что больше ни разу в жизни мне не случилось влюбиться с первого взгляда – это и вовсе не беда. Стало быть, судьба у меня такая :)
Вы спросите, почему я назвала свой рассказик «Странные люди. Гаврила»? А вот и нет, вы не спросите.
А если вдруг у вас есть собака – почешите ей за ухами. За двумями. Или пузико погладьте, если больше любит. Скажите, что от меня.