Эта жизнь рассчитана на медленное умирание.
Грязноватый мучнистый снежок – ее выкормыш.
Не скажу почему, но в распаде есть странное обаяние,
Примиряющий, расслабляющий проигрыш-выигрыш.
Эти кухни убогие с увядающими репродукциями –
Боттичелли, Руссо, Ренуар, засиженный мухами.
Тараканьи деньки ползут, будто впрямь крадутся они
Прямо в вечность – с глазами бесцветно-мутными.
Будто там, за чертой, есть признанье всем гениям,
Болтунам, шизофреникам, графоманам, баловням
Молодежных редакций, их стихотворениям,
Удалым натюрмортам, похмельным жалобам.
Будто там им простятся любые выходки,
Обещанья зачтутся, авансы, обеты трезвости,
Будто там их поймут – на последнем выдохе –
Ах, какая трагичность, мол, в бесполезности!
Ах, какая отверженность, Боже мой, и непонятость!
Ах, какое геройство и нищее одиночество!..
Ни рисунка, ни строчки, ни имени не запомнилось.
Ни мольбы, ни иронии, ни пророчества…
Эти ночи помятые, циклодольно-аминозиновые,
Эти окна больничные, диссидентские диспуты.
Снег на клумбах, ноябрь, да кусты осиновые,
И ремонт уж прошел – все щербинки закрасили, все знакомые выступы.
Алименты взысканы, износились жены, все дети выросли.
Все любимые замужем, ожиревшие.
Отчего же стишки еще? Может быть, от сырости –
Виновато-бледные, скучноватые, посветлевшие.
1992г.