L’HOMME APPROXIMATIF
Часть III
в чём наша связь с утробой матерей
с теми кому мы в миг единый наполним ядом жизнь гуляя близ
цветастых нег
не в силах расколоть ядра
покуда пустозвонство тревогой наполняет кругозор
ты лижешь сочный плод в том таинство сокрыто
мгновений нянчишь ритм чтоб таинства пора прошла как сон
пора проходит глядь и смерть уж тут как тут без лишних
беспокойств с глазами нараспашку
объят испугом каждый миг без пауз и сует
я пью кислотный ужас того что не смогу вовек постичь
счастье с рассадой лилий я земле тебя беспечно предал
себя опустошаю пред тобою наизнанку вывернут карман
я с головой ушёл в свою печаль желанье разгадать все тайны
сживаюсь с ними приспосабливаюсь к их замку
железке ржавой голосу медовому явленья удивленья без конца
заманчивые тайны знаки смерти смерть среди нас
в универмагах в опалённых временем улыбках
в концертных залах за ростками кипариса наблюдает
практичные юнцы что вам никто не скажет не покажет
где укрыватели домашних хлопот
жирными пальцами мусолят флору этикеток
вокруг страстей с мучительным непостоянством выдумкой бунтовщиков
у парикмахера позволишь голове пасть замертво и снег
идущий через повседневный саван заботится о том чтоб руки мозга
кошмара липкой массы не пасли
в кругах арен где грубость помыслов ведёт потоп
с его святейшим шумом
у садоводов где из навоза и руин
нечёткое светило созданное из цветов
взошло из замогильного сплетения с годами и их безмерной дерзостью
ты входишь озираешься ты шаришь по карманам
стихшие бури тусклые гроши
которые золотоносные потоки добыли истязая сморщенное время
выходишь жалким бедняком балуя свои кости в платье плоти
измятом на душе уставшей от мирских сует
измятом на душе усталой
но день наступает вновь на логарифмы щедрый
непогрешим в изяществе суждений шествуешь по тротуарам
скрывая спесь за показною ленью
ты знаешь что потерпишь крах как выйдет срок но всё ж
помалкивая входишь
цветочный узел из клочьев человечьей кожи
и так мало вещей что брали меня други за душу до слёз
на станциях – нельзя не подчеркнуть значенья станций – родятся
забав обрывки мимолётность встреч в дрянных отелях
там где даже любовь лишь часть пыльной легенды
сносил я молодость ей не проснуться вновь
пока жизненный путь извне проходит меж деревьев вереницы сна
садов из женщин с листьями прекрасных плеч покоящихся на
кувшинках томности
так нищенствует свет всяк потребляет всё что хочет
а на рудниках ты предпочтёшь забыть что существует день и сирены
достаточно лишь слова чтобы узреть
в больницах некоторым хватит за глаза
разлечься на постели лакомый кусок для скорой смерти
я видел двух бродячих проституток в церкви Сент-Эсташ
в то время как старухи спозаранку
несли в руках корзины и детей в умах
бесхитростный свой опыт окунув и веру в вино священного закона
назло обидам причинённым нам надменною эпохой
ненастью что низвергнулось потоком покинув пик
своих сумрачных гор
назло хриплому рёву зверя обречённого на смерть
бреши пробитой в сердце армии наших врагов словес
бесстрастной лености судьбы дарующей нам полную свободу действий
собакам нашим что бегут за нами по пятам
лающим эхом всплывая в наших мысленных волнах
назло невыразимой целостности окружающей нас невозможным
себя опустошаю пред тобою наизнанку вывернут карман
лицом к лицу с другими ты не таков как есть
оцениваешь по ступеням волн строение любого взгляда
видений разных бессловесных на тебя похожих
лавчонок со старьём похожих на тебя
в которые ты облекаешь свой исполненный слёз клич – где ты
находишь часть себя
чуть повернёт твой путь и ты становишься другим
в домах – сомкнутых челюстях – где грубо запирают
ставни сердца
свет сам себя стирает с вялых простыней
в пампасах зрелый аромат отваги
в приютах горестный настрой твой проводник
ну а без спутников грехов наших излишек развивается в тесный мирок
маэстро ветреных сальто-мортале
я видал зверей с людскими чувствами столь грубо развитыми в них
вечерние наряды лотосов укроют нас в театрах
в монастырях бормочущие импульсы механизируют свою игру
среди крестьян в теньке беспечные забавы отжили свой век
из-за насмешек
на почтах где общаются нравы и страны
у ювелиров мы примеряем крошечные панорамы
и в портах земля кончается полосками заливов
в спиртном я отыскал забвения свободу
в мюзик-холлах с визгливыми показами
восторженных и страстотерпных жестов спланированных рисков и эксцессов
скамеечки сестрёнки в залах ожиданья
в мотелях беспросветных жизней комнатёнки в рощицах милы
препоручим же рейды с молами мощёной картами тверди земной
так масса пламенных призывов прилепила нас к телесной кладке
что закопчённых рук букеты выстроились в тюрьмы
и от одной руки к другой головы мечутся изо дня в ночь
ненависть буйным цветом процветает на поникших кораблях
средь разуверившихся бобылей горька пшеница
плющи и здания скрестили руки
на небе тишь да гладь цветущая и пахнущая тишь да гладь
и всяко разное и многое другое
ПРИМЕЧАНИЯ
[В нижеследующих примечаниях римские цифры относятся к девятнадцати частям всей поэмы; вторая цифра относится к строфе; третья означает номер строки в строфе.]
III. Начальные строки третьей части ставят проблему значения поколения, и многие из последующих разделов затрагивают темы течения времени и утраты молодости (тусклые гроши, пыльные легенды, человек устал и «измят на душе»). Последний раздел развивается от признания личной ошибочности и несовершенства до принятия глобального порядка, а финал является ответом на вопрос и на жалобу. Порядок столь же важен для Дада, сколь и энтузиазм.
III.1.1. В первой напечатанной версии строчка начиналась со слова «кто»; смысл был яснее.
III.4.20-21. Первоначально строка «всяк ест что угодно», за которой следовала «воображения тарелки вымыты пошлостью слов что утешают». Исключение излишней буквальности особенно примечательно в контексте темы языка.
III.6.4. Сперва начиналась как «украшенных поэзией», затем перед сокращением финала поменялась на «кровоподтёков». Порыв поэта зачастую расценивается как личное отношение, которое он затем преобразует в менее притягательный образ, или же исключает вовсе.
III.6.14. Вместо «лотосов» в первой версии читалось «лжи»; мысль о лжи была позже завершена образом укрытия. В 23 строчке скамеечки изначально были «отставками». В обоих случаях эмоциональный смысл был скрыт.
III.6.30-33. В первой версии имело вид длительного, хаотичного но довольно прекрасного пассажа на тему того, что жизнь и творчество поэта столь коротки, на тему мудрости, обретаемой в библиотеках и книжных лавках, на тему приближенности, и о гармонии всего этого.