***
Это было после тех дней
когда с Реславских улиц к костелу
шли вписаться в реестры живых.
С живодерни доставили ночью
чужаки умирающего.
Вспоминаются узкие губы
и веснушчатое лицо.
Зря вытаскивали клочки ваты
из запекшихся ран.
Это было уже слишком поздно,
было поздно.
Поручили плач колоколам,
но колокола стали каркать,
и насмешкой был звон погребальный,
и умолкнуть был вынужден он
под давлением мегафонов
извергавших нам в уши мертвых.
Имя за именем стекало,
как с секиры,
и все их не могли мы сосчитать.
Считали только тех, кого мы знали,
и больше никого.
Грязные полосы плясали перед нами;
похожие немного на людей,
но только скроены плащи их были
из ткани от покрова катафалка
и с подпоясками из висельных веревок.
А голенища их – из человечьей кожи,
окрашенной в блестяще-черный цвет.
Коль жили б у экватора они,
тогда бы обходились без покраски.
***
Малышка Хенделе все знает, смотря с плачем
из-за колючей проволоки линий,
похожих на линейки из тетрадки,
на купы одуванчиков цветущих,
как будто не случилось ничего.