Я привожу полный текст этого Письма, ссылку на которое дала читательница Галина Рогалева, после прочтения моего стиха "Нужна ли память о блокаде".
ПИСЬМО ИЗ ЛЕНИНГРАДА. 29 ЯНВАРЯ 2014 ГОДА. Кураев - Астафьеву
Суббота, 08 Февраля 2014 г. 05:08 + в цитатник
photo_6_1
Трудно читать без волнения это письмо известного петербургского писателя, бывшего блокадника Михаила Николаевича Кураева, долгие годы дружившего с нашим великим земляком, Виктором Петровичем Астафьевым.
Давно уже нет с нами Астафьева, но именно к нему, писателю-фронтовику, обращается Кураев за товарищеским советом и моральной поддержкой. Поводом для этого письма явилась скандальная шумиха, развернувшаяся в средствах массовой информации в дни 70-летия полного освобождения Ленинграда от фашистской блокады. К сожалению, некоторые участники этой дискуссии бестактно ссылались на "мнение" Виктора Астафьева, высказанное им в интервью двадцатипятилетней давности, где писатель-гуманист с горечью говорил об огромной цене, уплаченной ленинградцами за освобождение от блокады.
"Это было не "мнение", а стон солдата-окопника! - сказала Валентина Михайловна Ярошевская, директор Красноярского краевого краеведческого музея, передавшая нам текст этого уникального письма.- Когда начали трепать светлое имя Астафьева, я обратилась к Михаилу Кураеву, автору потрясающей книги "Блок-ада". И он специально для меня, для всех нас, для публикации в газете "Красноярский рабочий", прислал это письмо, как свой ответ всем провокаторам и лжепатриотам, спекулирующим на трагической теме ленинградской блокады".
Мы публикуем письмо Михаила Кураева полностью, без купюр.
Дорогой Виктор Петрович!
За уже долгую жизнь я знал лишь двух человек, которые помнили всех, всех без исключения людей, с которыми им приходилось в жизни встречаться. Это - отец и вы. С тоской думаю о вашей несбывшейся встрече. Как бы вам было хорошо, легко, весело, не от хмеля, а от родства душ. И отец сел бы к инструменту, сыграл бы для вас Рахманинова, Брамса, смущаясь от нехватки техники. Ещё бы, его дело - гидротехника. А слушатель вы замечательный, что так высоко ценил наш общий друг, блестящий музыкант Женя Колобов... И Женя Колобов в вашей компании был бы не лишним человеком, его абсолютный слух не уловил бы ни единой фальшивой ноты... И он, младший среди вас, был так же обращён душой к людям.
А тем, кто вбирает в себя людское многолюдство, и в человечестве не разочаровался, и жизнь кладёт на службу людям, живётся так, как прожили вы.
Вас нет, и то, что вас нет, остро чувствую именно в эти последние дни, когда город вспомнил своё героическое имя. Подступила, а вот и прошла, горькая и великая годовщина, как мы всю жизнь говорили, "снятия блокады", а теперь научили говорить правильно: "Полного освобождения города Ленинграда от немецко-фашистской блокады". Точность, конечно, вещь хорошая, но педантизм... это мелочность. И в словах педантов чаще всего и обнаруживается узость взгляда. Так и в "правильной" формулировке забыли почему-то про финнов, блокировавших город с Северо-Запада... Ещё тот подарок!
Но хуже, когда впадающие в исторический педантизм, начинают ханжить и фальшивить.
Сегодня человеколюбие не требует расходов. Жалеют ленинградцев наперегонки. Кто больше?! Рассказы о том, как мы выживали, обжигают душу. Так что даже на минутку забыли, что Ленинград, простите, что напоминаю,- город-фронт. А фронт не выживает! Фронт воюет! И удар Ленинградского фронта был первым из Десяти, очистивших нашу страну от фашистов. Это была ещё и пощёчина!
Как хорошо, Петрович, что ты не слышишь и не видишь тех патриотов и образцовых защитников Родины, что сегодня поливают тебя дождём обличающих пересудов...
Им ли видеть нашу страну, нашу историю, нашу войну твоими глазами?
А вот ты помнишь голоса всех живых и лица всех убитых!
Как жить с таким бременем, они не знают. А ты знаешь, и хочешь их всех воскресить хотя бы в своём слове. И слово, достойное их памяти, должно быть литое, чистое, честное, поэтому ты так мучительно и долго писал свой великий Реквием - "Прокляты и убиты".
А тут вот и нашлись, наконец, беззаветные защитники Ленинграда от Виктора Астафьева!
О, тогда я им ещё подкину материала для обличения, а то на тебя одного навалились. В компании, глядишь, и будет полегче маленько (твоё любимое словечко!). К примеру - могильщики с Серафимовского кладбища, ну, совершенно не патриоты. А уж медсестра Елена Турнас из батальона местной самообороны, ну ни в какие ворота, ни каким дождём не отмоешь! Вот как она написала в своём дневнике 18 января 1943 года - в день-то прорыва блокады: "По радио передали, что блокада прорвана. Ленинградские и Волховские войска встретились. В городе всю ночь передавали музыку, вывешены флаги. Есть дураки, которые плачут и бросаются в объятия".
Она видела этот праздник глазами тех, кого хоронила, глазами своего десятилетнего сына, зарезанного мародёрами. И она на эти слова может не спрашивать разрешения ни у кого! Но и разменивать их не позволит.
А запись прямо для отважных ребят из СМЕРШа! Вот и сегодняшние твои обличители, Петрович, наверно, вздыхают - как же не вскрыли, не сообщили, не донесли! И бегали, и доносили. Но не все. Кому-то надо было, как автору дневника, по тревоге мчаться в очаги поражения, спасать тех, кого ещё можно спасти из-под развалин, вытащить из пожара и хоронить тех, кому не повезло... А хоронила Елена Турнас на Серафимовском, во рвах, привозили машинами... За лишний рейс водитель получал 50 грамм водки! Но были и приписки рейсов. Раз о приписках известно, значит, душевная родня сегодняшних защитников Ленинграда от Астафьева, сообщала, куда следует... Приписки - это плохо. За приписки надо наказывать. Строго. По законам военного времени.
Одно дело почитать про войну, другое - поработать на захоронениях во рвах на морозе с утра до темна, и мечтать о возвращении в своё промёрзшее логово, как о несбыточном счастье.
"Вчера ночью, в 4-е часа были мобилизованы все, у кого душа в теле, на кладбище. Там были днём подготовлены ямы в виде длинных борозд, а ночью стали свозить умерших на машинах. Количество внушительное, не меньше двух тысяч. Их сваливали в кучи, затем, чтобы не носить, сил-то ведь нет, накидывают верёвку на шею и волокут в яму, да ещё и похабные шуточки отпускают при этом. Лучше не вспоминать, и без того тошнит. Умирают свыше 20 000 в день, и не жаль как-то, ибо для жизни они не пригодны".
Страшные слова. Но ответом на них может быть только молчание. Только прикосновение душой, сердцем к тем, кому досталось пережить этот ужас. Шекспировские могильщики тоже перебрасывались шутками. А как этим, "шутникам" с Серафимовского, хоть как-то оградиться от кошмара? И надо ли жалеть, что рядом не оказалось сытых специалистов по благонравию, которые объяснили бы полумертвецам, что к уже умершим надо относиться так-то и так-то. "Вот и вы будете на их месте, разве вам хотелось бы..." и т. д.
А как бы блюстители благонравия оценили такую запись молодой женщины из батальона местной самообороны: "На днях купила наган, взяла его в руки и стало почти легко". Этак и до смертного греха не далеко!.. А смертный грех закрывает дорогу в Царствие Небесное, и это плохо...
Но ещё: "Нет, смерти я не боюсь, но помереть сейчас ещё нельзя. Нужно досмотреть эту безобразную картину до конца, нужно вынести на своих плечах то, что возложено на каждого Ленинградца, чтобы не быть малодушным".
Вот так - "...Возложено на каждого Ленинградца..." И Ленинградец - пишет с большой буквы. Знает, что пишет! И хочет "досмотреть", потому что и в минуту отчаяния замёрзшей рукой выводит по праву хозяйки: "Город отдавать нельзя". И не отдала!
Мы не раз говорили с тобой, мой бесценный друг, о блокаде. Я, как те "дураки", о которых пишет Турнас, говорил какие-то "правильные" слова, не сумев заглянуть твоими глазами в этот, знакомый с детства и оставшийся непостижимым, адский котёл. Мама не раз говорила,- всё, что читала, тем более видела в кино, даже в хронике, не может дать представления о том, что ЭТО было. Это был долгий-долгий ряд дней жизни на фронте, это был долгий ряд часов, каждый из которых мог стать твоим последним, это был невыносимо долгий ряд минут отчаяния, мужества и надежды. И вот только нынче я понял, что не имею права в разговоре с теми, кто ТАМ был, даже на правильные слова. Но ТАМ был и я. Нет, запоздало учреждённое звание "Житель блокадного Ленинграда" не даёт мне, блокадному шкету, права брать на себя роль судьи, говорить от имени тех, кто испил горькую блокадную чашу сполна. Я всего лишь заложник, которого чудом спасли, и не мне быть судьёй, ловить на слове тех, кто шёл на смерть и видел своими глазами её ненасытную жатву.
Только слушай и думай, почему Елена Турнас пишет о не пригодных к жизни, а ты, мой дорогой друг, в горькую минуту простонал: "Зачем защищать эти камни?"
Теперь вы встретились там, где нет ни скорби, ни воздыхания,- изранетый (твоё словечко!) фронтовик и опалённая блокадой медсестра. Вам есть, что сказать друг другу, спросить, вспомнить... Вы-то поймёте друг друга. Вы - солдаты.
А в ваших словах, долетевших до нас,- и боль, и мука. И смешны и жалки наставники, пытающиеся учить солдат, как надо кричать от боли.
Если бы ты знал, как хочется ещё и ещё слышать слова, на которые только вы одни имеете право.
Вот мы и помолчим, может быть, и услышим.
И, может быть, от того, что и я родом из блокады, мне понятней голоса, полные сострадания и отчаяния.
Твой Миша КУРАЕВ.
Фото Анатолия БЕЛОНОГОВА.
газета "Красноярский рабочий"