*предощущения [в]
=================
Вот рвётся казалось бы прочная нить. Всматриваясь в себя, ничего не нащупываешь глазом, чтобы возникла какая-то картинка. Стук мяча об асфальт, запах газа вместо йодистого воздушного потока от близкого моря. Внутри нарезки из чужих фраз, вдруг проскальзывает реплика из рекламы, думается страшно, копилка из несоединимых слов, кто-то эту копилку трясёт и трясёт, создавая ужасный звон в голове, наверное, это заболевание, лежать - и всю ночь выпадают из твоей головы слова и снова туда неизвестно откуда заваливаются. Хочется копилку взять за голову и разбить к собачьим чертям. Ощущения тоже совершенно не хочется описывать. Бессонные ночи делают своё бессонное дело, стада кочующих соседей, кочующих всегда и повсюду в квартире, маленькой, двухкомнатной, ужасно тесной, но для меня одной - невероятно уютной, невероятно моей, просторной, но они не хотят этого понимать, они кочуют и кочуют, бег, стук, прыжки, как же жить без движения, если есть ноги, руки, язык, который вываливается изо рта, как только тот открывается. Ничего больше не тайна. В способности слышать тоже есть свои плюсы, в бессонных ночах тоже есть кайф мазохиста, держащего чужую руку неизвестного бога, боишься её отпустить, потому что сразу наступит день и кочевье соседей продолжится, и ты не сядешь за письменный стол, ты схватишься за голову, а она большая-пребольшая, тяжёлая-претяжёлая, как сундук, как пудовая гиря, как слово, захлёбывающееся в воде и уже идущее ко дну. Сразу после бессонной ночи встаёшь и ощупью идёшь к выходу. Или ко входу. Мозаика перед глазами. Ноги не слушаются, набитые ватой, тряпками, мотками шерстяных ниток, иголок, ужас. В ужасе что-то есть. А есть за шторой. Там даже светло. Играет много радиол. Разговаривает так, ни много-ни мало людей. Иногда потрясающе чинят крыши. На каком-то штыре висит радиоприёмник. На крыше. Рабочие чинят под музыку. Музыка поп. Пропаганда рекламы. Глаза не закрываются. Уши не закупориваются. Наверное, я уже заснула. Сон страшен. А если взять и проснуться? Подоконник, странно, но целый. Стекло тоже. Никто в него не стрелял из рогатки, которую я уже себе представила. И увесистый камень. Нет, большим я не попаду. Надо помельче и потвёрже. Под окном много щебёнки валяется. Или асфальта. Когда подъезжает машина, я отворачиваюсь. Я ухожу вглубь себя. Но машина делает круг и выезжает из-за поворота там, внутри. Совершенно нет аппетита. Но хочется есть. Вся сложность в том, что нет маски. Нет лица. Внутри, за лицом есть что-то, оно постоянно искривляется и дробится, складывается вчетверо, как листок письма, потом вдруг разворачивается, и сыпятся буквы, но почему-то не кириллица, а латинские. Очень трудно вчитываться. Пробежишь глазами - и всё. То ли дело с кириллицей. Нет, сегодня всё-таки понедельник. Слишком чистое небо, ровный свет, не так перекашивает окна, мысли, архитектуру и вообще. Разве дело в том? Дело в этом. Ручка застряла между пальцами, трудно её вытащить, она крепко засела, нужна, видимо, помощь специалиста, а окна продолжают квадратить глаза, очерчивать круги вокруг глаз, засветила ещё и лампа, которая была испорчена, но только на время. Уж ни как не навсегда. Из головы, как снежинки, посыпались осколки мыслей. Но встретили на своём пути неправильное освещение. Освещение шло из подворотни. Там, в углу неярко горел фонарь с разбитой лампочкой. Или её выкрутили. Или забыли выкрутить, а потом всё-таки разбили. Выкрученную. Под фонарём стояла женщина. Лица её не было видно, поэтому сразу стало понятно, что она стоит с закрытыми глазами. Текли слёзы. Снег пах как-то по-осеннему тепло. Наверное, ей жарко от боли, подумала я. Она была совершенно голая. Хотя на первый взгляд сказать так было нельзя. Но я сразу почувствовала. Снег на неё не ложился, он падал внутрь неё и сразу сгорал (испарялся). Но снега тоже не было. Не было и женщины. А фонарь с разбитой лампочкой был. Ещё стояло несколько голых деревьев. Подъезд был уродлив. Точнее, вид двери и стен. Но мне очень хотелось сделать эту фотографию, и я сделала. Я стояла на ней, подпирая ногой закрытую дверь, и улыбалась. Не смотря на то, что был день, горела лампочка. Значит, по ночам она не горит. Третьего не дано. На третье была дорога. Она впадала в арку и потом пересекала проходной двор. Дальше были Академия Художеств и университет. Потом река. Но её тоже не было. Она появилась потом, позже. Не теперь. Женщина всё ещё плакала. Но она была уже не такой голой и не такой уж без лица. С одеждой всё проще. Плащ, не смотря на мороз. Она выходила из дома осенью. Ничего особенного, если учесть её возраст. Он колебался от нескольких лет до нескольких мгновений. Секунд 150. А потом женщина исчезла совсем. Навсегда. Осталось ещё несколько лишних минут. Она смотрела на фотографию. На дом на фотографии. Это был Его дом. Серый, неровный, с разными по размеру окнами (в зависимости от жильцов). Среди фотографий, сделанных той зимой, эту она считала удачной. Ведь за каменной кожурой жил Он. Он был её учителем. Писал ей письма. Он выдумывал сюжеты, раскручивал события, уводя мысли в дебри почерка. Женщина читала, сидя у окна. "Какой он талантливый," - восклицала и охала она одновременно. Но нужно было подыматься. Нужно было проснуться. Фонарь догорел. Часы пробили и прокуковала кукушка. Определённо нужно было вставать. Но одеяла присасывались своими щупальцами к лицу, к телу, ко всему, дышащему сном. Скрипнула половица. Всходило или заходило солнце. Обрывками фраз люди заклеивали окна на зиму. Приближалась весна.
^2005