Дома побыл я немного,
И опять, не зная сна,
пирожки печёт в дорогу
мне любимая жена.
- И чего ты с самой ночи
там колдуешь у огня,-
говорю я,- или хочешь
отвязаться от меня?..
Натолкаешь всякой снеди
столько, сколько в доме есть,
что потом идёшь и едешь
и никак не можешь съесть.
А она всего и скажет,
чуть щекой припав к щеке:
- Уместила всю поклажу
так, как надо, в рюкзаке.
- Хорошо,- шучу я,- понял.
Если вздумаешь грустить,
голос мой в магнитофоне,
будет с кем поговорить.
И хвалю вовсю и даже,
точно канув в забытьё,
все фонарики поглажу
я на платьице её.
Обойму, и сердце дрогнет,
чем тут только не рискнёшь:
а дороги - ну их к богу,
всех дорог не обойдёшь!..
Только как - да кто ответит -
быть мне с верною женой,
если есть ещё на свете
неопознанное мной.
Я кладу ей руку в руку,
говорю опять о том,
что и эту мы разлуку
как-нибудь переживём.
Я росинок прикасаюсь;
тронул робко их - и нет...
И слезиночка, бывает,
заслоняет целый свет.
Беды - мимо, грусти - мимо,
не печаль себя, а пой...
Все любимые к любимым
возвращаются домой.
Над сибирскою рекою,
восходя на перевоз,
машет женщина рукою,
не выказывая слёз.
Стань удачливой, дорога,
дай мне дюжее весло,
чтоб на сердце хоть немного
у родимой отлегло.
Только я и сам не знаю,
трудно волны ворошу -
от неё ли уплываю,
то ли снова к ней спешу...
И прости меня велико,
если всё же от забот
где-то новая морщинка
на лице твоём взойдёт...
Я в дороге, за Сургутом
у костра дремлю, и мне -
сам не знаю - почему-то
чудо видится во сне:
мы стоим в дали далёкой,
не в гористой темноте,
а на самой на высокой
нами взятой высоте.