И вновь весна, берёзы в лёгких платьях
На косогоре встали за избой.
Задорным криком вздрагивает садик,
В дому содом, внучата на полатях,
Опять девчонкам делают разбой.
Все в домотканых рубленых рубахах,
Кучамала, колено-грудь-живот.
А подсмотреть шутейно и без страха,
И без жеманных стариковских ахов,
Двенадцать душ, как нас в тот давний год.
Шутейно дрались, дребезжали кринки,
Летела шерсть с медвежьих одеял.
Все братовья, из девок - лишь Маринка,
Среди молок прилипшая икринка,
Одна как перст, без всяких причиндал.
А мы ж, полны проказы и задора,
Сестру шпыняли, ой, Маринк, беда!
С таким-то срамом, ино без прибора,
В монаший скит забриться видно в пору,
А уж жениться, что ты! Никогда.
Прошли года, из дюжины той буйной
Почти что все ушли под вешний ряст.
Пал на Даманском Борьша, самый умный,
Ушёл Никита, воспевавший Грумант,
Что помышлял взъерошить лунный пласт.
Вожди на стягах целовались ловко,
А где-то там, в простуженной дали,
На БАМе сгинул наш любимец Вовка,
Он был камсюк, надёжный как поковка,
Да сгинул так, что вовсе не нашли.
Жила страна зевотой и дремотой,
Поэт гранил в додзё свой первый дан.
Утоп по пьяни Мишка на болотах,
После Баграма погуляв полгода,
Когда спасал застрявший «Казахстан».
Вздымала Кама мегатонны рыбы,
Несла плоты к далёким берегам.
В стране случались карлики и глыбы,
И целина, взревев, вставала дыбом,
Народ молился звёздам и богам.
Всё так же степь хлебами колосилась,
Рожая нянь людству из года в год.
Ах, да Маринка! Так и не женилась,
Ан не пропала, ну, скажи на милость,
Но вышла замуж, и ниче. Живёт!
И от неё, той самой хохотушки,
Уже идут, летят по всей стране.
Смешные Борьки, Вовки и Ильюшки,
Дерзят, стремятся, лопают ватрушки,
И Женьки есть, что родственники мне.
И в час ночной, перебирая пряди
Седых усов, как чётки долгих вех,
Я вспоминаю старые полати,
Клубок из тел босяцких демократий,
Медвежий полог и задорный смех.