Лишены сирени твои волосы, лик твой из зеркального стекла.
От ока к оку, как содом к вавилону, тянется облако:
рвёт оно в клочья башню, словно листву, и бушует в серных зарослях.
Затем по твоему рту – ущелью с тенью скрипки - пробегает молния.
Ведёт она смычком по белоснежным зубам: о, радостней звучи, тростник!
Любимая, и ты – тростник, а все мы – дождь;
бесподобное вино – твоё тело, и мы пьём его вдесятером;
лодка в море пшеницы – твоё тело, мы плывём им вниз по течению ночи;
кувшин небесной лазури, как легко ты перескакиваешь через нас, когда мы спим…
Перед шатром движется сотня, и мы, пируя, несём тебя к могиле.
И вот звенят по изразцовым плиткам мира твёрдые талеры грёз.
Marianne
Fliederlos ist dein Haar, dein Antlitz aus Spiegelglas.
Von Auge zu Aug zieht die Wolke, wie Sodom nach Babel:
wie Blattwerk zerpflueckt sie den Turm und tobt um das Schwefelgestraeuch.
Dann zuckt dir ein Blitz um den Mund - jene Schlucht mit den Resten der Geige.
Mit schneeigen Zaehnen fuehrt einer den Bogen: O sch;ner toente das Schilf!
Geliebte, auch du bist das Schilf und wir alle der Regen;
ein Wein ohnegleichen dein Leib, und wir bechern zu zehnt;
ein Kahn im Getreide dein Herz, wir rudern ihn nachtwaerts;
ein Krueglein Blaeue, so huepfest du leicht ueber uns, und wir schlafen . . .
Vorm Zelt zieht die Hundertschaft auf, und wir tragen dich zechend zu Grabe.
Nun klingt auf den Fliesen der Welt der harte Taler der Traeume.