Я тобой оглушен, как взрывной волною. Все твердят: «Спасен!», но от них я скрою, как бежал до угла ошалевшим волком, чтоб метель забрала. Не укрыться. Толку? Все мне светят в ночи твои руки-птицы, и кричи – не кричи, все равно не сбыться нашим белым мечтам, занесенным снегом – где-то бродишь ты там. Не угнаться следом. И с рассветом тону я в глазах-снежинках, волю тянет ко дну, как поток тростинку. Заметет, запорошит беззвездной пылью. Не нарушу твой сон и не стану былью, не стряхну с шерсти снег, как слезы с лика. Станет скорым мой бег – да беда велИка.
Не украсть, не коснуться мне зимней сказки. Только с вилами люди – и вся огласка, как бежал волком прочь, заметая тропки; на дорожку лесник мне налил две стопки, да старуха его обронила гневно: «Да зачем тебе, псу, вдруг сдалась королевна? Ты неси прочь дурман свой, нетленно-зыбкий, а следы на снегу пусть сочтут ошибкой, только шерсти своей не давай коснуться. Вдруг захочет она не одна проснуться?».
Я бежал до весны, мне вдогонку с ручьями старый лес слал привет, проскрипели корнями вдруг и леший-сосед, и Яга-старушка, на дорогу вручили пирог да ватрушку, шкуру чистили, гладили, словно перину – ты попробуй отмой такову образину, что всю зиму носилась по лесу ночному да вослед завывала светилу седому.
Я вернулся в деревню, обросший, патлатый, все селяне свистят: «Ишь, вернулся хвостатый!».
Во твой двор я вошел, проскрипев калиткой, мне старуха вослед зашвырнула улиткой.
На коленях стою да смеюсь лукаво: «Не боишься ли волка, шальная забава?».