Вот входит ранний Пастернак,
футуристичный и губастый.
И тут же сходу, вместо «здравствуй»
задекламировал чердак.
А он, поднявшись на носки,
над клавишами наклонился,
и, стаю накормив с руки, –
в полночный сад мой удалился.
Там дождь наитий лил ливмя.
Покончив с трудными делами –
расправив вывих муравья
такими крупными губами –
он подставлял их под капель,
он сглатывал с такой охотой
капельно-сладкую икоту,
и смаковал, как карамель.
Он был нисколько не смешон.
Но, вдруг, принюхался так странно…
(уже был воздух освежён
сквозным предутренним туманом).
У ног его была гряда
нивяника, а справа – слива;
не дурно ль пахло изо рта
у сада майскою крапивой?
А если это ночь тошнит
от тишины, от вёрст затишья –
и звуки все, и алфавит
из нор попахивают мышью?
Я вспомнила его чело
с нахмурившимися ветвями,
когда предгрозье повело
смородиновыми бровями…
Мой сад мне с ним не изменял,
но был в его объятья брошен.
Он сам пьянел и опьянял
того, кто был любим и прошен,
кто ворвался в него как в сон,
как в явственное сновиденье,
где упраздняется закон
взаимонепроникновенья…
Он был едва ли отличим
от яблонь, их стволов и трещин.
Он был нежнейшим из мужчин,
они – прекраснее всех женщин.
А я? Кто я в ту ночь была?
Их конфидент и тайнозритель?
Поэт? Поэта ли ценитель? –
коль не шпион из-за угла.
2013.