1
Всевышней властью
собрать все ощущения в горсти
и пронести, и обрести
ненастье счастья,
и врасти
в оцепененье страсти неофита.
Там за пределом радости –
там есть одно
лишённое гортани изумление-в-себе,–
в то мимолётное врасти, что как черта метеорита,
но длится дольше жизни на земле.
2
В горнило чёрных гор вошло
большое сизое светило,
далёкий берег тяжело
волной прилива окатило,
когда остался он один.
Он – проклятый с утра стократ,
сопровождаемый толпы ненастным взглядом.
Соображал в ночи Сократ,
насупившись на чашу с ядом: всё от того,
что не поссорился с Алкивиадом,
Хармида с Критием не припугнул раздора адом,
и вёл себя –
будто в посудной лавке слон.
Но каково:
ведь это был на самом деле он –
тот, кто ещё вчера заглядывал мне в рот!
Выходит, что меня сжевал, как репу, мой народ?»
Сократа пробирал холодный пот,
в вопросе путался ответ,
и не было пути назад.
Их было трое: чаша и Сократ,
и лунный свет.
3
Казалось, что приговорённый спит,
когда к решётке подошёл на цыпочках Мелит.
«Я знаю, ты меня едва ли видеть рад...»
«Нет, отчего же, –
возразил слабеющий Сократ. –
Недавно я считал, что ты – изрядное говно,
но это было так давно...
А, впрочем,
я действительно не слишком рад».
«Ты прежде грубо столь не говорил».
«Да?.. Прежде я цикуты меньше пил.
Теперь, хвала богам, я там,
где кончились ответы на вопросы,
там, где самих вопросов больше нет.
Теперь мой мир лишён профессоров и боссов,
страстей давления лишён
течения речей, и рек течения, и лет.
В нём ты – уже не явь,
но явный бред.
Теперь я вижу свет
от края и до края –
тот, что придёт к вам на исходе бед.
Заснув, или очнувшись ото сна,
очнувшись и не узнавая
привычных звёзд, окрестностей и дат,
я отдалённый слышу рёв ракет.
Вот кивер поменял солдат
на мятый краповый берет...
Да, смысла нет, и смерти нет.
И ничерта не знает тот,
кто уверяет, будто что-то знает».
«Да ты, как будто, в самом деле выпил яд?»
«Так говорят...
Ты слышишь? во дворе собака лает...»
«То не собака, то Ксантипа по тебе рыдает!»
«Кто знает, кто знает,
во что нам обойдётся наше знание...»
«Я думал, ты отправишься в изгнание».
«Изгнание?.. Но я и без того
едва ли находился среди вас».
«Сократ, мутнеет голос твой и глаз,
ты скоро, много через час,
совсем покинешь этот свет.
Не хочешь ли открыть секрет:
общался ты с богами как?»
«Да ты, Мелит, как есть дурак.
Переверни меня на правый бок.
Вот так.
И для чего тебе мой неприличный Бог?..
Как видишь, мне он не помог.
Ты замечаешь: я – бедняк».
«Пусть так,
но я сумею знанием распорядиться».
«О, глупость!
Ты самонадеянна, как птица,
решительно ступившая в силки!»
«Вот видишь,
Ты не в состоянии поднять руки!..
Но рассказать ты можешь мне о многом».
«Что рассказать?
Что перед тем ненастным Богом
и праведник Мелит
не краше, чем Сократ развратник?
а трезвенник
не лучше заложившего за воротник?..
Ты ведь – не я, ты – настоящий!
Так для чего тебе, динария не стоящий,
в пустом пространстве крик?..
О, Боже мой!..
Всё, что ни есть внутри, горит!..
Однако же постой! Со мною говорит
тот, кто идёт за мной!..
Да, это мой беспутный, не рождённый брат!..
Да-да, конечно же – пора домой.
Прости, Мелит».
«Прощай, Сократ».
4
Возникло солнце во взлохмаченной пучине туч,
и осветило голый город, будто глаз Плутона.
Не возвышая и не понижая тона,
выл ветер, прерывая жалкий луч,
и напрягал до тягостного стона
рекламы на углу промокший парус.
Размеренно похлопывал дверьми двуликий Янус,
на милость ветреной стихии обрекая
то поколение, которое почти не пило чая,
но больше – как-то водку под погодку,
чтоб освятить себе грядущий путь
во что-нибудь.