Я иду не спеша, будто бы опасаясь успеть,
а того и гляди, обогнать и без этого близкий —
свой черёд... Ещё грезит о золоте старая медь,
в безучастных лучах догорая лазурью берлинской.
Но искусные руки времён размотают клубок,
и дороги, виляя над пропастью, вырулят в бездну.
И на что же надеяться, если и небо — не–бог?!
Разве ж только на то, что оно, без сомненья, — не–бесно...
А надежда всё держит и держит в фарватере трасс,
но к чему, если скоро постель с одеялом из глины
и ковёр из ромашек в отеле «The hellparadise»
к моим будут услугам. А там... кельнер–ветер игриво
отрядится за «белой» в края грозовых погребов
и с бокалом дождя прилетит в охладевших ладонях,
и закружат по стенам метели неоновых снов,
как когда–то снежинки под окнами отчего дома.
Вечер выключит свет, и не стриженные облака
поплывут на Восток, за границу ночного острога,
мимо юной луны, что, поверх темноты, свысока
улыбнётся им вслед, обнажая кокетливо локон.
Из-за шёлковых штор мне до первой, несмелой зари
хор весенней листвы зашумит развесёлые песни,
хороня на губах телефонных немое «прости!..»
и на стрелах гудков голос твой унося в поднебесье...
В этом вечном подворье, вдали от забот и тревог
(ну какие у нас, у безнебых, быть могут заботы?..),
я останусь лежать, как забытый языческий бог,
увольняя мгновенья по старости с сучьей работы, —
до тех пор, пока утро не выкрасит известью мрак,
и оркестр тишины не прервёт воробьиная лютня,
и усталый портье, поправляя поношенный фрак,
не напомнит, что вечность оплачена лишь до полудня...