Ветер на качели восседал.
Детская площадка. Никого.
Лишь бродяга ливень – хулиган,
Обмывал разбитое окно.
В том огне горел чуть яркий свет,
А за тем окном сидел чудак.
Тот чудак – скиталец и поэт,
Тот поэт-скиталец – вечный мрак.
Он смотрел на старые качели,
Вслушиваясь в ржавый, резкий скрип.
И давясь "нектаром" сигарет,
Вдруг чудак неистово поник.
Он увидел малое дитя,
Мальчика-бутуза лет пяти.
Ручки к небу, тот замолвил друг:
«Дождик, милый, дай мне подрасти!»
И его протяжный, звонкий смех,
Ливня канонаду заглушал,
Но приметив за окошком свет :
«Папа!» - мальчик громко закричал.
Только тот ребенок - призрак был,
Сына, не родившегося, тень.
Кто на свете белом не пожил.
Видел мрак, не видит белый день.
И поэт невольно зарыдал,
Гладя на окошке силуэт,
Призрак, на прощанье помахав,
Растворился в дымке сигарет.
«Сынка! Сынка!» - застонал поэт,
Раздирая руки о стекло,
Но бродяга ливень отмывал,
От крови разбитое окно.
(видение второе)
Кап, кап, кап
Старый кран, да по нервам.
Кап, кап, кап,
Да в часу где-то первом.
Тик, тик, так
Стрелки тихо шептали.
Тик, тик, так,
Да часок подгоняли.
Тук, тук, тук,
Призрак в дверь постучался.
Шаг, шаг, шаг,
Да видать обознался.
Ой-ё-ёй
Да поэт разревелся,
Ай-яй-яй
Горькой грустью распелся:
Ой, да если б мой воробушек родился,
Ой, да если б он с густых небес спустился.
Я б воробушка на рученьках пригрел,
Я б милёнку, колыбельную пропел.
Баю-баю, баю-баю, баю-баю.
Я с тобою мой ребенок засыпаю.
День придет и сгонит эту злую ночку,
Солнце встанет, улыбнувшись для сыночка.
Ой-ё-ёй
Да поэт разревелся.
Ай-яй-яй
Черной грустью распелся…
(видение третье)
Грязный пупс в драной тряпке лежал,
А поэт причитал, да качал:
«Спи, малыш. Баю-бай, баю-бай.
Засыпай, мой малыш, засыпай».