Бессменно сквозь века
цедила свет янтарный,
глядела свысока
на принца и султана,
То - панцирь черепах,
а то - белей сметаны,
на восковых щеках
она хранила тайны:
краплёной карты масть,
греховность и расплату,
и горбилась, как мать,
над письмецом солдату.
Дивилась до утра
неистовой чечётке,
рыдала, как сестра,
над мёртвой детской чёлкой.;
Пришлось стоять босой
с опухшими ногами,
стекать седой косой
на безответный камень,
петь нищим и царям
в мерцании иконном,
дрожать меж пальцев скряг,
плясать под пьяный гогот,
чадить в густой пыли,
в больном, сыром подвале,
и губы, как шмели,
в слепую ночь впивались.
Плыла, как под фатой,
под люстрами хрустальными,
подсвечник золотой
кружил её за талию...
Да видно, вышел срок,
и роли примадонн
унёс иной поток,
кумир иных времён...
Лишь в ночь под Новый Год
Ей вновь блистать велят,
и снова профиль горд,
надежды полон взгляд,
но ранкой у виска
шипит червяк-фитиль:
“не жизнь, а балаган
да на денёк один...”
и точит всё больней,
сомненьем обливая,
и по его вине
свеча вся оплывает.