Я приехал сюда из порочного круга, из таких окаянных земель, где уже между делом не скажешь ни «сука», ни, тем более, «мадмуазель», и законы кладут невесомую грань между завтрашним днем и вчерашним. И отчаянно стонут отметины ран, нанесенных бесчувствием барышень.
В их признаньях я слышал слова про любовь, а в глазах у них видел лишь похоть. Потому-то я – выбывший в битве полов, потому-то теперь мне так плохо. Затяжная экскурсия в каменный век… Только это не выход – сатира – чтоб блевать и разруху в своей голове добавлять к разрухе в сортирах. Может быть, здравый смысл… Да какой здравый смысл? Он давно убиен и кремирован, исчерпав всевозможные виды войны, под предлогом скорейшего мира.
Но надежда, увы, тлеет в каждом из нас, в каждом первом-втором индивиде. Есть она и во мне, нужно это признать, с той поры, как тебя я увидел. В тот единственный вечер сияла лишь ты, а все прочие женщины – меркли. Мир кружился вокруг, представлялся простым, рассыпался в зрачках фейерверком.
Время – деньги, мон шер, замечаю в тоске, ну а мы – большие транжиры. Но в душе у меня заливался оркестр, и я сам ему /им?../ дирижировал. Отдавая отчет, что уже заклеймен, я ловил твой мотив в общем шквале. Ты звучала во мне эхом лучших времен, кои все мы когда-то знавали.
Дамы в чем-то клялись, изощрялись во лжи, соблазняли, пленяли красами… Да и ты, я по правде боюсь, предложить можешь разве что лишь то же самое. Только вот в высшем свете обжегшись раз сто, потеряешь желание пробовать. Но нас что-то незримо роднит меж собой; ты и я – мы, по-моему, оба в нескончаемо черной как смоль полосе, затянувшейся петлей на шее.
В наше гиблое время стихи, как и секс, извращаются, но хорошеют. За изысканной формой всегда пустота, но нам мало и техник, и ритмов. И уже все равно, кто дал этому старт – Маяковский, Рембо или Уитмен.
Ну, да ну его к черту. Пусть так. Ночь нежна, и искомое каждый получит. Я сейчас доктор Джекил, но лучше не знать, кем я стану после полуночи. И не будем собравшихся оповещать перед тем, как исчезнем из вида, повторив предложение, что в EYES WIDE SHUT прошептала в конце Николь Кидман.