Безумною ватагой через стан врага
мы на мечах ломились к морю,
слепым отчаяньем гонимы; и свершилось чудо.
В клокочущем, будто котёл, фиорда створе
ревели скалы грозовым, бессонным гудом,
толкались и ломались тучи над поверженной землёю;
и смерть подстерегала нас повсюду
в том буйном и разбойном ноябре,
в тот страшный день, на утренней заре –
хотя бесчинство сатаны не должно вовсе называть зарёю.
Мы скрылись, мы зарылись,
растворились и исчезли в море.
В валах его, будто в горах, подобны голосящей своре
от хохота стихии ошалевших птиц,
средь тяжкою юлой вертящегося мрака
мы головою пробивали снеговые облака,
и перед каждым валом повергались ниц.
Вела нас рока бестолковая рука,
и ветер напевал неутешительный оракул;
и кто-то, пережив рассудок, плакал,
но остальные напрягались в дружном,
разрывающем гортани, рыке,
забыв молитвы и последнего прощания слова,
забыв о доблести, которой до конца привержен викинг,
и что есть женщины, что есть вино, удача, слава.
Нас не на бой, но на расправу уносила водяная лава.
Поверх волны лохмато и кроваво
металось солнце.
Мы терялись в именах своих и днях;
а вёсла рвали кожу на распаренных ладонях,
и расшибали груди, головы, ломали спины, плечи.
Шторм стал слабеть и стих -
скорей всего, под вечер.
Должно быть, на второй или на третий день.
На замирённый океан с востока надвигалась каменная тень.
То шла земля. Быть может – материк, а может – остров.
Он вырастал, как дуновением Творца разбуженный Голем;
и нашего драгкарра одряхлевшей остов,
в твердыню берега ударившись, разрушился совсем;
опали кожей покорёженной обитые борта.
Плеск вод, блеск звёзд и – пустота,
и в хладный ад приветливо распахнуты вселенские ворота.
С одежд разодранных кровавая ещё не смыта рвота,
и камнем ледяная борода оттягивала обмороженные лица тем,
кому, казалось, удалось спастись – последним двум из тридцати,
покинутых проклятым богом.
На сушу выбрались и здесь же, рядом с лодкой, улеглись.
А через час-другой, манерно изогнувшись белым рогом,
над горизонтом поднялась последняя луна.
И смертный сон навеял сатана
нам, остывающим в безлюдной, опалённой сединой земле.
В едва пригодной для дыханья мгле
иного мира свет нам чудился на свежевыпавшем снегу.
Луна была подобна, как и прежде, рогу
и освещала странный путь – вернее, торную дорогу –
на том же, только многолюдном берегу.
Мы говор чуждый слышали, мы видели великие огни.
И некто, бороду замяв в горсти,
другого спрашивал:"Ты тоже видишь эти кости?
И чьи, по-твоему, они?"