1
Туман, просвеченный луной, причудливо течёт.
Затоплено до самых крыш до чёртиков знакомое пространство –
молчание, и слепота, и постоянство,
где прекратился времени отсчёт.
Деревья, будто жизни из былой, костлявые протягивают руки,
и приглушённы по асфальту капель редких стуки,
и, неприступна домогательствам науки,
сырая мгла на подвиги любви и безрассудности влечёт.
Но утро предъявляет непомерно серый счёт,
отбитый чьим-то каблуком на липнущей к помойному ведру бумаге,
и где уж нам до безрассудства, красоты или отваги;
и в двери подворотни мира, с запахом прокисшего бытия и браги,
мы ломимся отдавленным вчера в очередях плечом.
О чём напоминал туман в ночи? –
да ни о чём.
Такое состояние, как будто не живёшь, а спишь.
Заоблачно метёт по синеве макушками сухой камыш,
свинец волны привольно лижет лысины зелёные камней,
и, прерывая цепь привычных ощущений,
внезапно чёрная ветла над озером по-птичьи горько вскрикнет.
Через каких-нибудь пяток или десяток дней
к холодному кипению зимы земля, покорная ветрам, привыкнет,
и монотонность долгой колеёй потянется по ней;
и вьюга по дорогам зазвучит, как северная месса,
сдувая с белой пелерины леса
прощальный иней
в бег рождественских коней.
2
Мороз и солнце...
Только день не выглядит чудесно.
Срывают ветры ледяные облака
и стекленят глаза; и, лапами замахивая скрестно,
гонима ими под бока бездомная собака.
Во вспышках ослепительного мрака
и приступах внезапных гипоксии
пурга несётся по земле будто река,
где рыбаков чернеется отпетая братва.
Простоволосая, стоит в большой зиме Россия,
вся – измышленье стоика
и ожиданье чуда Рождества
3
Локомотива крик возник на долгом перегоне,
в белесом небе утонул колёсных пар тяжёлый звон.
Вагонный чай, и треп, и беспокойный сон –
о том, что навсегда осталось на заснеженном перроне.
Во сне тревожном – женщина, пытаясь удержать меня, целует,
преследует
какой-то слабоумный зверь.
Там – жар постели, горьковатый вкус потерь,
там резко хлопает входная дверь
и от окошка в ноги дует;
там настоящее, тщеты своей не сознавая, торжествует,
там я – совсем не тот, кого вы знаете теперь.
Теперь пришёл черёд иных сомнений и бессонниц,
теперь тоска – совсем не худшее из слов.
Всё чаще я смотрю на башни звонниц –
поверх судеб людских, поверх людских голов,
и мне мерещится, а может, в самом деле
великий плач во всех концов неистовом конце.
И сам я, со смертельной пулей в теле –
и жертва, и палач в одном лице.
4
«Жизнь, в целом, радостна!» –
так говорит запасшийся презервативами сопляк.
«Но чем-то всё-таки запятнана!..» –
заметит он, наперекор рекламе подхвативши триппер.
«Она не только шлюха, но ещё и здоровяк,
то есть – большой-большой, ухватистый мясник, –
однажды обнадёжит сопляка своею мудростью старик. –
Причём посудина её – отнюдь не чайный клипер,
что скачет по волнам на алых парусах
и мчит стремглав тебя под облака».
Испробовав всего, сопляк испустит: «Ах!» –
и обратится в старика
наверняка.
5
Казалось, проникали прямо в пятки
мороженого воздуха горячие глотки.
Разнузданно визжали
шубок полы, отвороты, локотки –
от радости блуждающей по венам водки.
На гвоздиках заплаканных окон
зудели рока нотки,
а за излучиной умолкнувшей реки
слезились деревеньки огоньки,
стояли белые недвижные дымки
и пар берёзовый валил из двери баньки,
и снегом голые кидались мужики,
и до упаду ржали их наперсницы и няньки –
когда в промёрзшие траншеи улиц вваливались танки.
Тяжёлого движения неровные толчки,
и нервно тлели лампочки
под броневой коростой
настороженно вращающихся башен.
Горящий Грозный
был велик в своей нелепости и страшен.
Разгул сгибал очередей – в морозе колкий,
и пули трассами по тьме чертили ёлки...
И пар берёзовый валил из двери баньки...
Гранатами кидались чёрные от гари мужики,
и от огня в глазах скакали рыжики...
Казалось, проникали прямо в пятки
мороженого воздуха
горячие глотки.
6
Теперь не вспомнишь, вероятно, ты,
как потешались надо мной желтоголовые цветы,
а я бежал по осени больной тобой,
и, в голову вонзясь, визжало жало –
ты уезжала.
Мне ожидать и верить надлежало.
Да бог с тобой:
ничто нас вместе не держало.
Другой был вторник, а за ним – дождливая среда,
и поезд твой, и поезд мой – отчаянный, преследовавший чудо
и года,
и возвратившийся потом ни с чем из ниоткуда
в построенное нами никуда.
7
Так пусто стало на Земле,
вернее – в отведённом мне на жительство краю.
Сынишка спит, во сне обняв какую-то обновку,
проворно мышь крадётся в мышеловку,
и я на кухне – чай завариваю,
водку пью.
Ничем не потревожив
неподвижной жизни обстановку,
смотрю на тёмный дом напротив
и на трамвайную пустую остановку –
в моём,
каким-то недомыслием судьбы, краю.