1
История людей – это мистерия Великого и Мелкого греха.
Священные писания – будто невинно убиенного в крови засохшая рубаха.
Коварство и предательство, а в результате – плаха;
вот Божьей милостью во прах из праха
нас влекущая рука.
2
Напрасно к мужеству взывали сиплые рога.
Исполненные трепета – чтоб не сказать, что страха –
полки топтались на безлесой и открытой западным ветрам горе,
откуда открывался всей долины мрачноватый вид.
Здесь долгих сорок дней на утренней заре
взирал позором и досадою снедаемый Давид,
как в жаркой меди, в злате, в серебре,
воспоминание об иудейской доблести поправ,
в долину к поединку молча сходит Голиаф.
И долго горы сотрясаются потом
от хамских выкриков. Давидова при том согбенна выя.
То празднует победу, не подняв меча, ликует Финикия.
Оруженосец Голиафа нечто дерзкое ещё в рассвет зияющий кричит
и камни в оробевших иудеев не особо метко мечет;
а Голиаф только презрительно молчит,
стоит, как вкопанный, покуда не наступит поздний вечер.
Тогда он водружает на спину свой медный щит –
уходит почивать к прозрачному ручью за гору.
В ту пору
ложатся кое-как и иудеи тож,
премного пожелав филистимлянам гадких снов.
Лишь одинокий и бессонный страж
бредёт между шатров,
меж угасающих костров –
под полною луной, цевьё копья до пота сжав;
да верный и бессменный Иоав
в шатре Давида, заодно с царём, ещё терзается, не спит:
«Молись, Великий Царь! Молись, Давид!
Всё Саваоф тебе простит!
Припомни, как предал Он в твои руки дерзкий Ханаан!»
«Ты лучше б подсказал, где раб мой, Елханан!
Ещё вчера ты мне донёс, что перешёл он Иордан
и должен в войске быть коль не с утра, так, стало быть, к обеду!»
«Великий Царь, в чужие руки передав победу,
ты поступаешь мудрости своей несообразно!»
«Ну, это ты – напрасно.
Ведь только Елханана ярость Голиафу будет неподвластна».
«Вот то-то и опасно!»
«Друг верный и наивный мой,
оруженосцем Елханан пойдёт со мной!
На опыте своём тебе давным-давно пора понять:
победу, как свободу, можно даровать,
а стало быть, – отнять!
Сегодня, видно, не придётся спать...
Ты обойди со стражей рать.
Хотя филистимлянам нынче незачем хитрить,
но всяко, всяко может быть».
3
Светило встало – мутнолико,
полки приняли прежний строй;
примята дикая гвоздика
солдата твёрдою пятой.
Грызутся кони, землю роют,
кричит осёдланный верблюд,
и вороньё над головою
меню смакует жутких блюд;
повозки жмутся ближе к строю –
там скрип и визг, возня, езда...
Но вот взметнулась над толпою
Давида синяя звезда;
и, знак «стоять» подав конвою,
сам царь нисходит под звездою.
А впереди, царём избран,
с дубиной крепкою в руке –
Давид в броне, он – налегке,
шагает грузно Елханан
туда, где монстр филистимлян
торопит свой последний бой.
Копьё играет, как навой,
в руке ужасного ткача.
Чей день настал? За кем – удача?
Чей дом затопит слякоть плача?
Филистимлянская праща
пропела нервно: «Ре, ми, фа!..»,
но Елханан лишь Голиафа
перед собою различал –
его блистающий «навой».
Он не заметил, как плеча
коснулся камень боевой,
не слышал, что Давид кричал.
Как лев, припал к земле он, зарычал,
скалу из мёртвой почвы заворочал,
и тотчас же, стеная, встал.
Лицо его – сплошной оскал,
а дыры глаз, будто рентген;
сплетенья жил под вздутьем вен.
Скала, вращаясь, полетела!
Поднявши тучей едкий тлен,
броню сломила, смяла тело.
Удара камня не сдержав,
на землю рухнул Голиаф –
как рать еврейская того хотела.
Ещё и пыль, и кровь удара не осела –
спешит Давид своим мечом
врагу сровнять плечо с плечом.
Чужою славою
не должно брезговать властителям держав.
Вот Елханана потного к себе по-дружески прижав,
вонзил Давид
и провернул в его печёнке свой кинжал.
И вот бежит уже,
кричит,
забыв про меч, забыв про щит,
и Голиафа голову кровавую подняв над головой:
«Я победил, Бог мой! Я победил!
Сам Саваоф моим клинком руководил!
И всяк, глаза имевший, это видел!..»
«А что же Елханан?» – тут Иоав его спросил.
«О, я его, конечно же, любил!
Но он мне, кажется, завидовал и даже ненавидел».
Черты Давида
почему-то стали ненавязчиво тускнеть.
Без промедления другой, убитый им,
вскочил в седло злачёное царёво
и царскую взял в крепки руки плеть,
и во главе живого рёва
рванул вперёд,
будто отточенный безумством храбрости таран.
Взывало войско льстиво: «Елханан,
твоё нам мужество давно не ново!
Побереги себя для будущих и лучших дел!»
4
Давид, покинувши земли своей и времени предел,
пытался голову поднять, но что-то удержало.
Над ним простёрся Некто – чуден, грозен и одеждой бел,
ужасный взгляд струился, будто два змеиных жала.
Давид забился, выругался, захрипел.
«Ты кто, – спросил он, – Божий Ангел?»
«Я тот, кому ты много дифирамбов прежде спел,
кусок выпрашивая пожирнее.
Любой собачки был настырней ты,
настырней и подлее.
Какой накал борьбы! Какой размах страстей и пыл!
Ты помнишь, как подобия мои цепами насмерть бил,
живьём в печах сжигал, пилою надвое пилил?
Ты не забыл,
как голым предо мной, убогий мой, плясал?
А песни как свои несносные писал?
Писал, как и плясал, ты, надобно сказать, ужасно.
Не думаешь теперь ли, что напрасно
столь долго, страстно
ты порывался удостоиться моей заботливой десницы?»
«Ты – кто?»
«Я – Саваоф».
«А кто перед Тобою я?»
«Ты – пациент моей большой психиатрической больницы.
В ней собраны все подлецы, подлизы, принцы,
все полководцы и великие бойцы,
конфессий всех развратные отцы
и просто наглые убийцы.
Все ждут, чтобы от глупости я их, сердешных, исцелил.
Лечись и ты, Давид!»
И Саваоф, в глазах его,
лицо своё ненастное тотчас открыл,
и был воистину ужасен вид.
5
Лишённый власти, памяти и сил,
лишён надежды грешных крыл,
горами древней Палестины
коварства бывший паладин
который год бродил один.
Он долго шёл и видел он:
зверь дикий зверя породил.
То сын любезный, Соломон,
опять чудил,
в Иерусалиме верховодил
и снова там при всём народе
кого-то очень победил –
до полного испепеления.
И этим слово подтвердил:
жизнь человечья – преступление.
Давид, в предчувствии иных начал,
людей дичился, в основном, молчал.
А если кто-нибудь ему вопрос задаст
о звании и имени его,
смиренно отвечал: «Екклесиаст».
И больше – ничего.