Я патологически часто маскирую усталость нежностью,
В моем исполнении они почти что неотличимы,
Особенно, когда сумрак вплотную приник к двери…
Изначально кривой расчет с фатально большой погрешностью –
Безнадежно-непродуктивно и чуточку неизлечимо,
По принципу не-самоотдачи «Хочешь – иди, бери»
Слишком многое видя, слишком многое ощущая,
При этом, не чувствуя практически ничего –
Просто сломанный и отслуживший приемник стимулов.
Самый верный источник тепла – чашка верескового чая
С глупым названием. Мое жалкое полночное колдовство –
Уверенная интерпретация несуществующих символов,
Когда свет не спасает, вынуждая смотреть осязательно,
А ночь наползает холодным намокшим шелком
На голые плечи, сквозняк, верным зверем, сворачивается в ногах –
Вынужденное равнодушие дня рассыпается, да оно и не обязательно,
Но все же живет внутри, вросшим меж позвонков осколком.
Я немыслимо близко к свободе – в без пяти четырех шагах.
Тишина оседает в чашке простым заменителем сахара или сна,
Нить крупного жемчуга рвется и катится в прикроватной траве –
Сто тринадцать неровных, маленьких теплых лун,
Как доказательство терминальности. Так какого же, б***ь, рожна
Я прячу свое возвращающееся прошлое джокером в рукаве,
Там, где играют в шахматы. Тень вышивает перекрестье волчьих рун
Над далеким неслышным сердцем…
До рассвета - четыре трека,
А ночь не становится легче и не меняет цвет: все тот же полынно-серый,
Скапливается отчаянием в безвыходном многоточии.
Я – сосуд для холода, только внешне напоминающий человека
И в своем замерзании я не знаю ни правил, ни меры –
Мои глупые, не срабатывающие механизмы совладания с ночью.