СТИХИ ИЗ СБОРНИКА (2005 - 2024)
К ЧИТАТЕЛЮ
Родился в 1948 г. в Шостке. Детство прошло в небольшом городке Ромны. После переезда родителей в Мелитополь, с этим городом связана большая часть жизни и всего, что в ней было. Дорогие воспоминания оставили годы, прожитые в Крыму и Москве. С 1998 г. живу в Нью Йорке. Увлекаюсь рыбалкой, люблю застолье с приятными людьми. Что еще сказать о себе? Вот, пишу стихи. Надеюсь, кто-нибудь прочитает и чья-то душа откликнется. Будьте здоровы и счастливы,
Борис Кочерга
В ГОРОДЕ ИКС
С мутной идеей по имени Фикс
я появляюсь в надежде на малость.
Но от меня в этом городе Икс —
больше уже ничего не осталось.
Странно, тем более в здешнем кафе
кормят такой же, как раньше, едою.
Это отметив, аутодафе -
я, закусив, провожу над собою.
Странно. Быть может, поздний журфикс
время куда-то прибьёт по теченью:
в городе Эн, или в городе Икс —
это уже не имеет значенья.
КИРИЛОВКА
На разъезде всё тот же «олень» -
мой азовский свидетель немой.
Только еду уже не домой,
а вчерашний разыскивать день.
Может, правда, свернуть на косу,
где стоит этот старый вагон,
где закончен курортный сезон
и тебя на руках я несу...
***
Ночь идет в халате самурая.
Черная. Зловещая. Одна.
И земля от края и до края
в этом мраке больше не видна.
А за ней, за ним, за кем — не знаю,
богом смерти следует луна.
И сплошным нашествием Мамая
звёздная раскинется страна.
В МИРЕ ТЕНЕЙ
Я нарушил завет «не убей»
и убитым иду по отчизне.
Оживи меня жук скарабей,
оживи, если можешь, при жизни!
Мою тень на родимый плетень
наведи, разомни свои чресла,
пока встречи не кончился день
и пока моя тень не исчезла.
ФАНТОМ
Тени легко без телесного бремени —
нет ощущения боли и времени.
Но я подумал совсем не о том:
тело без бремени тени — фантом.
НОРМА ОТСТРЕЛА ДИЧИ
Тянет смертью от этих низин –
отработали нефть и бензин.
А когда-то тут были болота –
и рыбалка была, и охота.
Установит охоты лимит
ядовитая эта протока:
одиноко ворона летит —
душу вывернет, выклюет око.
ОХОТНИЧИЙ ИНСТИНКТ
По шороху, по шороху – по звуку
я не стрелял, хоть опыт мой немал.
Я видел цель и понапрасну руку
на живность никогда не подымал.
По шороху, по шороху – по звуку!
Не знаю точно: волосатый, лысый,
козёл вонючий или злая сука,
но точно знаю – это были крысы.
МОЙ ПОДЪЕЗД
Где подъездная дверь на ветру дребезжит
у входа в чистилище рая,
на кладовке моей нарисовано «жид»
до сих пор. И никто не стерает.
Видно был с убеждённой рукою мужик –
не осыпалась надпись святая.
А подъездная дверь и сейчас дребезжит
на ветру. И войти призывает.
ТРИ КРОВИ
Русские, украинцы, евреи...
Православье. Уния. Хабат...
Не хочу, не знаю, не умею
выяснять кто прав, кто виноват.
Что я есть, зачем, какого рода –
если, как любовь и как вину,
чувствую от каждого народа
три крови мне слитые в одну?
НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС
Когда лицо устанет улыбаться
и это обозначится в глазах,
черты других народностей и наций
на нём проступят, как на образах.
И если не судить другого строго,
и не судимым быть из-за того –
в известном смысле, все мы дети Бога.
Одни поэты – сироты Его.
ОТХОДНАЯ
К отходной моей, как на стерво,
вороньём налетят отовсюду.
Да и мне что теперь от того,
что тебя никогда не забуду.
На виду у собравшихся всех,
я с тобою еще потанцую.
И судьба наградит за успех
самым горьким своим поцелуем.
И взлетит над планетою крест
самолёта, из жизни изъятый,
где на землю гляжу я с небес
пристяжными ремнями распятый.
И верчу головой гусака,
навсегда потерявшего стаю.
Посмотри на меня свысока,
как я в небо чужое врастаю.
Л.К.
СТРАХ
С моей руки поймаешь дрожь губами.
Опустишь веки. Шею повернёшь.
И мы соприкоснёмся головами.
И вместе переборем эту дрожь.
...Прости меня, когда над облаками,
как Демон, «Боинг» души наши нёс.
Всё будет так, как сказано словами,
которые никто не произнёс.
ПОСЛЕДНИЙ СВИДЕТЕЛЬ
Эта поздняя, скудная осень
возвращенья - без веры, без слов.
«Ничего не забыть и не бросить»?*
Всё забыть я и бросить готов.
Я готов навсегда затеряться
и исчезнуть в потоке людском
ежедневных своих эмиграций,
и саднить неродным языком.
Я готов. Я способен ответить
(всё, и вправду, к ответу готово),
как последний свидетель на свете
из свидетелей Иегова.
* Из сборника "Симметрия судьбы". (2005)
ПОМОЛИСЬ ЗА МЕНЯ
Мы почти что касаемся лбами –
православный, католик, шиит.
И девчонка напротив – губами
всё молитвы свои шевелит.
Словно в парке сижу на скамеечке
и слежу неотрывно за ней.
Помолись за меня иудеечка
в синагоге «Нью-Йоркский сабвей».
КАРНЕГИ-ХОЛЛ
Не домашний, правда, но уют.
Дирижера взмокшая рубаха.
«Реквием» в Карн’еги-Холл дают
Моцарта с инвенциями Баха.
В К’арнеги же Холл – наоборот :
очередь в бесплатном туалете.
Терпит и безмолвствует народ.
Цены недоступные в буфете.
Я сижу в галёрочном ряду
по какой-то нищенской программе —
я сюда когда-нибудь приду
за сто баксов, на свиданье к маме.
И уснув, счастливый, под псалмы
Дворжака, на такте поцелуя,
вместе с мамой, а капелла, мы -
пропоём друг другу: Аллилуйя!
ПОПУРИ
В кабаке дожор. Погасли свечи.
Чаевых планида настебала.
Пиджаком твои накрою плечи,
как нам пели — «после бала, после бала».
Не напиться в сиську, не забыться
алкоголем, или, как здесь — алко голью?
Я не дерево, не рыба и не птица,
как нам пели — «буду пьян твоей любовью».
На посадку, прямо на бордвоке,*
«Боинги» заходят с океана.
Я и сам тебе спою под караоке —
«понимаешь, это странно, очень странно».
На бордвоке, прямо на посадку,
ветер опускает здешних чаек,
и одна из них, вещая мне надсадно,
как нам пели — «ничего не обещает».
Откровенье не даётся малой кровью,
как нам пели на прощанье — «Бог с тобою».
Но хотя бы в запоздалом послесловье
дай мне к родине прижаться головою.
* Бордвок — деревянная набережная вдоль океанского залива в районе Брайтона,
на которой расположены популярные ресторанчики.
* * *
Рыба в устье скатилась с верховий.
Шли за нею вослед холода.
И натянутой жилой воловьей
сухогрузы тянула вода.
Задувало мою сигарету:
на заброшенном пирсе — «норд-ост».
Не вопрос, что закончилось лето.
Жизнь закончилась? Это вопрос.
Л.К.
ПРИЧАЛ
Отвези меня на причал —
от «окей», «ол райт» одичал.
Понимаю - самообман.
Но хоть так уйду в океан
и заброшу пустую снасть —
отрыбачил уже я всласть.
И еще: посмотрю на нож —
им меня не зарезал бомж.
Как в начало моих начал,
напоследок, в конце концов,
отвези меня на причал.
Поверни меня вверх лицом.
ЗАПОЙ
Все разбрелись, как псы по околотку.
Ну, наконец, остались мы одни.
Открой еще одну бутылку водки
и наливай, но сильно — не гони.
Снимая свои драные колготки,
и то я не уверен, что свои,
слюну пускает жизнь, как идиотка,
и разговор заводит о любви.
И я опять беру её наводку.
И верю в эти дальние огни.
И надрываю выкриками глотку,
далёкий и забытый, как они.
ЧАЙКА
Чего летишь ты за паромом
и надрываешься опять?
Кричи мне чайка по-другому —
мне по-другому не понять
сакральный смысл твоих пророчеств
в зигзагах аэрофигур,
не разобрать имён и отчеств
утраченных. Я не авгур!
Чего ты снова увязалась?
Твои старания не впрок —
мне не осилить даже малость
из птичьих слов. Я не пророк!
Зачем меня опять ты мучишь,
крылами машешь мне вослед?
Я не возьму твоих созвучий
божественных. Я не поэт!
Лети назад к аэродрому.
Не повернуть планиду вспять.
И прокричи мне по-другому —
мне по-другому не понять.
СТАРЫЙ ФОТОАЛЬБОМ
Фотоальбома зияют разломы
где за надсадом — надсад:
будто всё это вышло из дома
и не вернулось назад.
Что это было? Где эти лица?
Как я попал туда сам?
Если на чем-то остановиться —
так и останешься там.
Вырвусь за черные с белым пределы,
воздух глотну на крыльце.
Жизнь прожить — это странное дело,
страшное даже, в конце.
памяти дедушки Эзры Вичуб, праведника
ФАМИЛЬНОЕ КОЛЬЦО
Накрою стол. Поставлю фото.
Зажгу свечу за упокой.
Твоё кольцо тускнеет что-то
от времени, само собой.
С кольца сползает позолота
и обнажает слой иной.
Кольцо — цыганская работа.
Но письмена на нем — за мной.
ДВА СИЛУЭТА
Моросящий за окнами дождь
мне напомнит литовское лето...
- Ты со мною полжизни живёшь —
почему ты не помнишь про это?
— Я забыла руки твоей дрожь.
Мой вопрос до сих пор без ответа.
Ты со мною полжизни живёшь.
Почему ты не помнишь про это!
...Её шарфик. Его макинтош.
Вопрошающих два силуэта:
«Ты со мною полжизни живешь,
почему ты не помнишь про это...».
Л.К.
НОВЫЕ ЧАСЫ
Жили мы с тобою небогато —
вырвались из чёрной полосы.
Подари мне с чёрным циферблатом,
как воспоминание, часы.
Время пусть на них неумолимо
приближает правильный ответ,
потому что чёрный — мой любимый
и последний в этой жизни цвет.
ТЕБЕ
То тускнеет, то вспыхнет опять —
убивает себя, догорая,
эта лампочка — повесть, тетрадь.
Вот и жизнь прошла, дорогая.
Даже если я скоро уйду
неожиданно и в одночасье -
не грусти в моём вешнем саду
и в осеннем саду не печалься.
Это точно, что жизнь удалась:
и летела, как птица, высоко,
и, как пьяная, падала в грязь,
и не кончилась раньше — до срока.
Что тебе я толкую про жизнь?
Счастья было от края до края,
потому что такое прожить —
это надо любить, дорогая.
ДВЕ ПТИЦЫ
Не молюсь за тебя — я вообще не умею молиться.
Я напьюсь добела и за кромкою наших смертей —
воспарит, как душа, одинокая черная птица,
птица Божьей печали и жизни твоей и моей.
Ну а ты — помолись. И когда наши встретятся лица,
и узнают друг друга провалами тёмных глазниц —
долгожданная смерть, как огромная белая птица,
распластает крыла и падёт, удивлённая, ниц.
ЗА ДВЕРЬМИ
Там, где зелёный скарабей
из серебра и малахита,
как у разбитого корыта,
меня встречает у дверей —
люблю зелёное стекло
настольной лампы и бутыли,
хранящее собранье пыли,
как время, то что утекло.
ВЕЗЁТ
Идёт лосось! Идёт лосось!
Наперекор идёт стремнины —
вперёд и вверх, земную ось
смещая — да, вот это спины!
Идёт лосось — вот это да! —
и бьётся в каменную глыбу,
и рассекается вода —
вот это да, вот это рыба!
Идёт лосось, идёт лосось!
Его учуяв, по округе
наверняка, не на авось,
ревут медведи, как белуга.
Вот это да, вот это твердь!
Вот это счастье и награда —
здесь жизнь даруют через смерть,
бросаясь в бездну водопада.
...Мне этой осенью везёт
и я своей добился цели.
Опять лосось идёт на взлёт —
мы две Евклида параллели.
ЗАПАХ СМЕРТИ
Я знаю этот затхлый запах смерти
в запущенном жилище стариков,
где выцветший мой адрес на конверте
от телефонных вздрагивал звонков.
И нет мне ни прощенья, ни расплаты
пока не будет всё наоборот —
тяжелый запах смерти и утраты,
как я когда-то, дочь переживёт.
ДЕСЯТЬ ЧЕРНЫХ РОЗ
Я отбираю десять черных роз,
как десять лет печали и разлуки,
заламывая стебли, словно руки —
я в этот год тебе их не принёс.
На кладбище сквозит, как по судьбе.
А ты всё смотришь, мама, на тропинку,
но по травой забитому суглинку
я не иду расплакаться к тебе.
Я буду жить, я буду, мама, жить!
...Но вот теперь, уже на жизни склоне,
скажи родная, где мне возложить
тебе цветы в порезанных ладонях?
26 сентября
ЗАВЕДОМО ПРАВА
Положен класс вещей.
Предъявлен ряд понятий.
О чем ты споришь, дщерь?
Права ты без изъятий!
Заведомо права —
всегда и даже после,
когда забьет трава
приют мой на погосте.
КОНЕЦ ПЯТИДЕСЯТЫХ
Мы жили в бедности тогда —
привычной, тихой, аккуратной.
На примусе сковорода
была имуществом приватным.
Неправда: был приватным дом
из комнат двух и яр дремучий,
и над собором, за окном,
ворон кочующие тучи.
И был к реке заветный спуск
серьёзно волновавший маму
мою, не знавшую, что Пруст
шел направленьем этим к Свану.
Базар жужжал, как рой пчелиный.
Вокзал сшибал всех наповал.
И хлеб по очереди длинной
Господь за деньги выдавал.
Но дедушка вставлял, увы,
в моё интимное сиротство
конфет-подушечек углы —
артели местной производство.
Ромны. Конец пятидесятых.
Вокзал. Базар. И этот дом,
как бы, из памяти изъятый
и возвращенный ей потом,
когда приватна только память
и то — заложена уже,
когда осталось — только падать
в неё светлеющей душе.
РОМЕНСКИЙ ДВОРИК
В моей памяти всё еще корчатся
этот роменский дворик и дом,
где парной запекается корочкой
у кувшина дупло с молоком.
Где кресты православные кренятся
на подпольный шабат синагог,
где хохлы на евреечках женятся
и где веру избрать я не смог.
5 МАРТА 1953
Мои папа и мама — врачи.
У отца боевые медали
и от тяжких ранений свищи.
Ну, а маму — уже вызывали...
Репродуктор чернее чем ворон —
и в предчувствии страшной беды,
к нему уши прижав до упора,
люди слушают, тише воды.
Полководец, поэт, книгочей —
распластал во гробах своё тело
по газетам и «Дело врачей»
не доделал, последнее дело.
Плачет мама и папа, и дед,
и сосед, и Верховный Совет…
Только сам я, как Сталин! — не плачу.
А могло быть со мною — иначе.
ИЗУМРУД
Непостижим и многорук,
оживший сразу —
танцует Шива, как паук
зеленоглазый.
Кино забытое давно
и без повтора,
но мальчик станет всё равно
«Багдадским вором».
Во глубине нью-йоркских руд,
отбывши сроки —
он откопает изумруд
зеленоокий.
И первый раз «багдадский вор»
из захолустья,
на изумруд смотря в упор —
глаза опустит.
... Идёт забытое кино —
люби, покуда.
И пей зелёное вино
из изумруда.
ОН
Он — вернее, это я —
обнял за плечи меня
и прижал к своей груди.
(То ли будет впереди!)
Он налил себе винцо.
Выпил. Плюнул мне в лицо.
Зарыдал. Разбил бокал.
И в глаза поцеловал.
ЗНАК
Еду, дрожь уняв едва,
к дому, года через два:
он стоял ко мне лицом,
одинок, над озерцом.
Дом снесли заподлицо.
Одиноко озерцо.
ОГЛЯНУВШИСЬ
Попрощаемся тайно. В полночь —
исчезающий силуэт.
Оглянусь я, но ты не вспомнишь
на кого посмотрела — вслед.
...Оглянувшись на прошлое резко,
я увижу издалека,
как колеблется занавеска
и немеет твоя рука.
МОРФЕЙ
О чём ты плачешь годы и о ком?
Убей меня, но памятью не мучай —
линяет сон, как гадина, ползучий
и лижет ядовитым языком...
Заходит дочь — твоя — и, без вопросов,
мою за плечи обнимает дочь.
А лица их — о Господи! — точь-в-точь
лицо моё на фото с папиросой.
Но дочь — моя — её отводит руки,
указывая призраку на дверь,
и смотрит на незваную, как зверь:
глаза мои — печали и разлуки.
...Хочу уснуть под морфием — не сном —
с тобой вдвоём, обложенный цветами.
Но этот сон улёгся между нами,
как океан, храпящий за окном.
КАПЕРНАУМ
Устав от ловли человеков,
хочу вернуться в Капернаум —
ловить доверчивую рыбу
в тивериадских чистых водах
и отпускать её на волю,
забыв о рифмах, вере, детстве...
И слушать мамины упрёки.
И слышать первый лепет дочки.
И записать в тетрадку строки
прощанья. И поставить точку.