Размышления после прочтения романа Евгений Онегин

Татьяна Соколова 9
                18.06.2005

Пред мною – чистый лист. Заполню
Я чем – нибудь его сейчас.
Клянусь, не знаю, что я вспомню,
Что сочиню опять для вас.
Читала я роман старейший.
Все знают, лавры за него
Возложены, опали, и навечно
Он в классику вошел. Его
Детишки в школе изучают,
И летом учат наизусть
Те строки, что не излучают
Уже ту страсть, поэта грусть,
Которая его мятежным,
Непризнанным в его кругах
Так долго делала. Небрежным
Теперь он кажется. Его стихам,
Я знаю, то уготовано, что всем.
Забудут их, не прочитают
Потомки длинных эстафет.
Тех эстафет, где деньги, деньги.
Передают их от отцов,
Что имя славное носили
Своего счастья кузнецов.
Куют они опять у кассы,
Пока у кассы горячо.
Их не тревожит дух поэта.
Какой поэт? Он ни при чем,
Когда златая лихорадка
Трясет все семьи, каждый дом.
Спроси: «О чем ты, друг, мечтаешь?»
Ответят дружно: «Лишь о том,
Чтобы звенела медь в кармане,
А лучше – доллары шур - шур».
Еще хотят греметь стаканом,
Чтоб стрессы снять. Еще Амур
Свои позиции колчаном
Со стрелами все норовит
Навечно обозначить. Но упрямо
Народ про секс лишь говорит.
Придумали словечко «Трахать».
Оно вошло в наш лексикон.
Какие локоны? Кончайте ахать.
Все примитивно. За столом,
Когда доедена котлетка
И музыканты лишь на бис
Играют музычку, старлетка
Уже готова ваш каприз
Любой, какой хотите,
Исполнить, только оплати
Ты ей котлетку, и берите
Вы деву юную, в такси
Ее безмолвно вы сажайте,
Везите в номер иль в лесок,
А там любите. Называйте
Процесс, как нравится. Вы – бог
И царь отныне, раз сумели
Ее котлеткой накормить,
Купить майчонку, сотик, клипсы.
Она теперь себя дарить
Согласна, даже деду, с какого сыпется песок.
Какой Онегин? Отдыхайте.
Лишь крошка выплюнет сосок
Груди, что мама предлагает,
Как сразу станет воплощать
Мечты, что с молоком всосала.
Какие? Мама помечтать
Любила, как однажды ночью,
А может утром, неважняк,
Она богатого подцепит
И будет жить, как хочет. Как?
А чтоб не думать о рассвете,
Который в комнату вползет,
Как страшный гад, и день отметит
Нуждой и страшной, до икот,
Но уж привычной мыслью дикой,
Зачем живет и для кого.
Для этого детины? Криком
Ее встречает и орет,
Как опостылела зараза,
И проклянет тот сладкий миг,
Когда малышку сделал, разом
Он зачеркнет всю жизнь. Привык,
Что терпит молча, тихо плачет,
В кудряшки крошки опустив
Свое лицо. А как иначе?
Ведь выгонит. И негде жить.
Скажите, а о чем мечтали б
На ее месте вы, друзья?
Не знаете? Ее печали
Вам не понять. Понять нельзя,
Коль вы сумели заработать
И обеспечили покой
Себе и детке. Вам жестокой
Жизнь не покажется. Постой,
Куда – то я опять умчалась.
То обличала, то опять
Всех оправдала. Видно, мало
Меня учили понимать
Законы кармы и возмездий.
Не научили. Слезы лью
Я с той бедняжкой, с нею вместе
Мечтаю я и вновь терплю
Его упреки и побои,
И обещаю крошке я,
Что я сумею, я не успокоюсь,
Но докажу, что жизнь моя
Не просто плесень, не огрызки,
Что я сильна, что я не зря
Читаю книги, где серьезно
Все объясняют, не коря,
Не упрекая, утешают
И обещают в небесах
Мне вечный рай, не замечая,
Что рай земной мне слаще. Как
Мне верить, если из журналов
Играет музыка и толпы телезвезд
Нарядами блистают. Чем я хуже?
Так думает бедняжка. Море слез
Роняет, но не хочет делать,
Поверьте, ничего ни для себя,
Ни крошке, что через года умело
Начнет мечтанья мамины искать.
Нет, не молитвами, не горьким потом
Она себе построит рай земной.
Она подцепит с кошельком кого – то
И понесется в ад дорогою прямой.
Что б ты сказал на это, друг мой Пушкин?
Кому нужны стихи о красоте?
Ты оглянись: телец златой макушкой
Все облака пробил, и этой высоте
Пределов нет. Он продолжает кверху
Рогатую головушку тянуть.
Ему приносят жертвы. Ты – не первый.
-Поэтому попробуй повернуть
Свой стих с томлений сладких на дорогу,
Которою народ давно идет,
Спой песню им про раннюю тревогу,
Про позднюю расплату. Глядь, дойдет
Хоть до кого – нибудь то Божье слово,
Что льется сверху, края не видать.
С волками жить – по-волчьи ты завоешь,
И не устанешь снова повторять:
Прошли года, промчалися столетья,
А тем словам не вижу Я конца,
И повторю, рыдая в лихолетье:
«Жестокий век, жестокие сердца!»