В киоске среди города сцепились
Под вечер языками цапаться две шаурмы.
Им покупатели никак не находились.
Одна кричала: "БЯ!"
Другая ныла: "МЫ!"
Дрожало тесто, луковые кольца шевелились,
Сливался липкий сок
И сквозь фольговую обёртку тёк.
Что сделаешь, рабочий день иссяк, конец.
Уныло водит жалом продавец,
Притухла печь. Сегодня полная непруха.
Лоток в жиру стабильно закоснел,
Примёрзла лента чеков, касса не у дел,
Лишь ложка длинная, старуха,
Блестит тем радостней и веселей,
Чем больше перед ней
Проносится огней.
"Ох-ох, - сказал прилавок, -
Времена и нравы!
Дожили! Ужели
Пора под грейдер лечь, и на уста печать!
Да, шаурмы пошли! Лишь блеют и мычат.
Потребнадзор прижал, клиенты обнаглели.
Ну курица, ну ладно, пусть свинья!
Хрю-хрю Кукареку! А раньше, помню я,
"Гав-гав" и "Мяу" слышалось на блюде.
Не ведали доверчивые люди,
Какое мясо тут бывало:
И каркало, пардон, и ворковало!
Полифония всех мастей.
Так славно жили, без затей!
Однажды был завоз.
Куда твой ураган!
Тому подобных гроз
Во век не видели ребята из аула.
Сабир чуть не упал со стула,
Садык со страху вилку проглотил,
Гюльнара охнулась без сил,
Когда из лаваша возникло предложенье,
У них проверить документ.
Пришлось всё мясо закатать в цемент,
А то ведь никакого сладу и терпенья.
Цепляться к покупателям начнёт. Я этих знаю!
Они его в пакет,
А он им: "Стой! Стреляю!"
"Замолкни, - нож сказал.
Мир грешный, суетливый,
Проникнет весть во вне,
К чему тогда слова.
Не даром я слыхал,
Киоск снести хотят, ты больно говорливый".
Мораль у басни такова:
В торговле прогорает тот,
Чей инвентарь бойчее речь ведёт.