Эскиз
Как всё продумано и мудро:
какое ласковое утро.
Февраль – как раковина: свет
из розового перламутра,
но снег не серебрист, а сед.
В пространстве замкнутом, дворовом,
где день по бликам доворован
гуашью тьмы, как страж одна
степенно шествует ворона,
и зреет белая луна.
. . .
Рассветными первыми стаями птиц
оброненный клоун валяется ниц
в листве прошлогодней – кафтан с позолотой,
сходящей под ливнем с груди.
Какого ты детства избранник залетный?
Шарманку бессмертья крути.
. . .
Вербная графика в небе высоком.
Пасха близка. В нашем дворике старом –
рук и передников белые стаи.
Как ты давно меня не удостаивал
взглядом своих распахнувшихся окон!
Первое детство – у неба в долгу.
Детство второе – листвою зеленой
Машет и что-то кричит на бегу.
Третье – за все расплатилось с землею.
Выметен липами неба ковер –
нету ни облачка. В дворике старом
новые мамы хлопочут у ставен.
Здесь мы с тобой навсегда их оставим
слушать несбывшийся наш разговор.
. . .
Дом этот выискала,
не сразу узнанный.
Чужими вывесками
теперь взнузданный.
В подъезде, как в ущелье – гул
лестницы.
То воды Леты на бегу
плещутся.
Взлетела крыша, дрогнул пол
в то утро раннее,
когда ушел гусарский полк
на поле бранное.
И дом рванулся за полком
с холма, как с пастбища.
И почернел уже балкон,
все так же падающий.
. . .
В Новогоднюю ночь раздают долги.
Бедный – властвуй! Богатый – бедствуй!
Бьют часы, и расходятся потолки
прямо к звездам в живую бездну.
В Новогоднюю ночь покидают кров
поклониться снегам и душам.
И другой язык, и другая кровь,
и священны права идущих.
В Новогоднюю ночь раздавать долги
пусть покинет корабль пристань.
В Новогоднюю ночь я прошу: долги
до рассвета – до вечных истин.
. . .
Голос бьется в границах комнаты,
за которыми – одичание.
До отчаяния мне знакомо там
и потерянно – до отчаяния.
Расставание лепим. Полночи свет
беленой прорастает из окон.
Спеленало меня одиночество
как бескрылую куколку в кокон.
Вот и все – затонула душа, только звон
колокольный под черной водою.
Ты последнюю ночь мне остаться позволь
не с тобой – со своею бедою.
. . .
Затухает день январский.
И свеча в руке тиха.
Замер век. Ваш профиль царский -
контур древнего стиха.
Я молчу. Я улыбаюсь.
Обжигает пальцы воск.
Вечер – в акварелях пауз
наугад и наавось.
Помолчите – мне так с Вами
хорошо. Мне всё равно,
что дары перетаскали
Вы другим давным-давно.
Ждать не будете – так с Вами
хорошо – не догоню.
Но всю жизнь протосковали
Вы по моему огню.
А теперь в залог седины –
ни за что не отвечать.
Но сегодня мы едины
в наш – один из века - час.
. . .
Я – созревший одуванчик
на подкошенном стебле.
Стол, комод, трюмо, диванчик
и Кандинский на стене.
Дом без весел словно лодка,
на которой плыть нельзя.
Почему то мне неловко
посмотреть тебе в глаза.
И бывает ли яснее
невозможность вечных чувств?
Ну смелее – дунь сильнее:
я по свету разлечусь.
. . .
На земле опять ловлю
взгляд, что в поднебесье поднял.
В этом мире я люблю
утопать в перине полдня,
Страсти броситься на зов
и потупить робко очи,
несводимых полюсов
совмещая многоточья.
Я люблю сказать с утра
«я люблю» - без всех загадов.
Всем рассветам я сестра.
Я подруга всем закатам.
Шить из бархата ночей
платья бальные люблю я.
Если этот мир ничей –
как хочу его слеплю я.
. . .
Жребий мой тяжкий
шлет на галеры:
сердце монашки -
в теле гетеры.
В счастье – разруха.
Мир мой так соткан:
Мудрость старухи –
в блажи красотки.
Жизнь в свой ошейник
прячет, стегает.
Мрачный отшельник –
в страсти цыганки.
Вечная мука.
Омут глубокий.
Тайная смута
В лике ребенка.
. . .
Картошка на плите горит.
Молчанья ветхая заплата.
Когда хотелось говорить –
еще хотелось не заплакать.
Что хочешь нынче попроси –
ведь счет заранее оплачен.
Когда хотелось не простить –
еще хотелось не заплакать.
Зачем ты, дурья голова,
не поднялась с душой на плаху?
Не жизнь закончилась – глава,
но так хотелось не заплакать.
. . .
Мы увидимся. Мы обязательно
в полдень в полупустой троллейбус
забредем. Дождевая ссадина
на стекле. Был счастливым если б
тот билет! Молча рядом сядем мы,
звякнув мелочью в кошельке.
Как слеза – дождевая ссадина
у тебя на щеке.
А потом в полусне объятия
слов привычных не отыщу.
Ты проводишь меня и я тебя -
отпущу.
. . .
Это время - как сон.
Я не знала, что так засыпают:
будто щебнем меня засыпают
или косят косой.
Это время – кусок
мешковины в атласе.
Будто взял кто и сглазил.
Будто – косят косой.
От разлуки с тобой
не осталось ни страха, ни боли.
Просто в засуху в поле
я стою над несжатой судьбой.
. . .
Всё шли дожди, и так же разговоры
стихали и разыгрывались вновь.
Мы расставались наскоро, как воры,
не называя имени – любовь.
И времени безудержные спицы,
мелькая, обходили нас кругом.
Мы расставались тайно, как убийцы,
навеки породненные грехом.
Пустынный двор. Колесами задетый
песочный домик. Клена силуэт.
Мы расставались искренне, как дети,
не знающие, что разлуки нет.
. . .
Зайдем с тобой в пустынное кафе,
закажем кофе, выпьем шерри-бренди.
И жизнь моя начнет тихонько бредить
и бередить забытое. В графе
«Твоя любовь» опять поставлю прочерк.
А, впрочем, также в прочих графах – всё,
что есть у нас с тобою, так непрочно.
И кажется, что не в кафе, а в сон
мы забредем – в ту жизнь, которой так
достойны и которой нет на свете.
И вся судьба попала мимо рта –
по-крайней мере выпьем шерри-бренди!
Ты сядешь за рояль, который чуть
расстроен, и покажется мне снова,
как неразборчив почерк наших чувств –
тем более, когда земной основы
за ними нет. Ты едешь? Не корю.
Здесь пригород. Тебе пора на трассу.
В пустом кафе – и людном, и бесстрастном
я пламенем взовьюсь и прогорю.
. . .
Как себя ослепили мы?
Почему себе врем?
Мы живем с нелюбимыми,
а с любимыми рвем.
Жизнь как шубу изнашивать,
не меняя пошив,
у желанных измаявшись,
к нежеланным спешим.
И какой ни слепили бы
образ счастья – всё дым:
расстаемся с любимыми,
с нелюбимыми – длим.
. . .
Я елка лесная - такой уродилась,
сорю одиноко снежинками дней,
пока не влюбилась и не нарядилась
в сияние ярких летучих огней.
Но праздник веселый у елки недолог,
Мгновенье – и вот уже падают в снег
клочки мишуры и слезинки иголок,
которые дворник сметет по весне,
И ты, мой случайный прохожий, от скуки
за новою елкой пришел на базар.
Твои обнимают бестрепетно руки.
Гранит – твoё сердце, глаза – как базальт.
К себе привезешь, торопливо украсишь,
устанешь, остынешь, двенадцать пробьет,
зевнешь, отойдешь, восвояси укатишь.
застыну, зачахну - тебя не пробьет.
И вот что решила – впервые, пожалуй,
останусь в дремучем лесу нелюбви.
Мне снежную шубу забвенья пожалуй
и новых соблазнов гирлянды лови.
. . .
Не срывайся душа с земли,
превратившись в безмолвный крик.
Всё так радостно там вдали –
подожди еще только миг.
Кто не любит – любить не мог.
Отпусти – и взлети легко,
надышись синевой немой –
там вдали всё так высоко.
Кто ушел уже – тот ушел.
Свет вдогонку ему пошли.
Там вдали всё так хорошо.
Журавли летят, журавли.
. . .
Притча о камне
Неприкаян, упрекаем –
перекрыл дорогу камень.
Он и сам себе не рад –
он хотел бы, как собрат,
частью стать старинной кладки.
С теми, в кладке, всё в порядке:
там туристы и почёт.
здесь же солнце так печет,
и дождей несносен гнет,
и любой ногою пнет
грубый камень на дороге –
безымянный, недалекий,
неотесанный, кривой,
бесполезный, дармовой.
Сколько их таких вокруг -
не познавших чутких рук
вдохновенных мастеров.
Притчи, ясно, смысл таков:
форма, масть, объемы, цвет –
в них ключа для счастья нет.
Но пристрой, судьбина, нас
в нужном месте в нужный час!