Почему от лица первого?
Потому,
Что от фона пасмурно-серого,
Хмурого и истошно-кровоточащего
и лунаподобного,
Скорбного лика
Растерзанного,
Распыленного Эдвардом,
Непременно, на плане на первом
Самого живописца Мунка,
Прописанного
С призрачной тщательностью.
С такой не нарочной
Иносказательностью.
От всего
От всего от этого
В Устремление,
В стремя Времени,
Чтоб вскочив на Коня гривастого,
Ускакать
В проявление Настоящего,
Властного, страстного.
До того к Немоте безучастного,
Что вопит не гортань, а Душа.
И является Солнца лик.
В утреннем,
Утреннем
Раннем небе,
Небе еще не раненном полуднями
Не оскверненном, не скованном буднями,
Еще таком девственном,
Девственном и наивном,
Устланном лилиями облаков.
Сонном и зевающим,
Но звенящем щемящими переливами.
Знающим, каждую веточку,
Морщинку каждую
На ладонях Земли,
на плечах городов.
Небо, к которому взгляд устремлен
Твой взгляд,
Твой,
Твой, человек!
Ты не можешь быть ни вторым, ни третьим,
Ни двадцать пятым, ни сотым, ни тысячным
В бушлатном строю,
Отправляющемся на убой,
Верящим искренно,
что, быть может, на утро отбой.
Не нужно сомнений в том, что
Ты первый и, отнюдь, не последний
В череде,
В череде поколений.
В частоколе окон запечатленный рукою Родко,
Пыльный, трофейный рыцарь,
Скованный единокровными предками,
Поставленный у трюмо в гостиной
Или у края кроватки в детской.
Ты в металлических латах Прошлого,
Как в скорлупе,
Скорлупе.
Ты уязвим,
Не спрятан
От Жизни,
Пронзающих стрел,
Копий и ядер контактов.
Сердце твое отзывается гулом
В полой броне.
Так-то, такты
Его слышишь,
Слышишь,
Чувствуешь!
Это твое сердце.
Твое,
Твое,
Стучащее чаще и чаще
Громогласное и клокочущее
Зевсово Сердце.
Ты слышишь,
Ты слышишь его, человек.
Ближе него
У тебя нет никого, человек.
Нет и больнее его
Ничего,
Ничего у тебя...
Когда ты вчитываешься в души
Книжных героев,
Когда ты вглядываешься в позы
Экранных образов,
Когда ты внемлишь голосу
Малютки Пиаф,
Ты как никто прав.
Ты как никто первый во всем Мироздании.
Это твоя Грудь
Открыта, подставлена
Метеоритам, кометам и звездной пыли.
Тогда ты не прячешься, плача,
Каясь, молясь.
Улыбаясь, встречаешь пули страданий.
В самое сердце свое
Себя принимаешь,
И прощаешь,
Прощаешь,
Прощаешь первым,
А не последним.
В покаянии ты умираешь,
Чтобы на место твое
Встал следующий,
Следующий грешный и кающийся человек.
Я пишу от лица первого
Потому, что не знаю второго
И не хочу третьего.
Каждый раз кто-то снова
Для меня становится первым.
Единственным.
Каждый раз, размыкая оковы,
Я страдаю от страха и боли.
Каждый раз, надышавшись в волю,
Возвращаюсь в свой траурный склеп...
Неужели, я должен представить,
Что кто-то иной занимается этим
Ежедневным трудом,
И его описать во всех охровых
Поволоках и полутонах?
Бред...
Нет, не пристало мне
Развеивать пепельный прах легенд
Над каким-либо морем.
Притчи строчить и рассказы.
Разве что сказки.
Сказки.
Попивая изумрудный,
Волшебный абсент
Ван Гога и Бога.
В сказках, как в жизни.
Там, безусловно, маски,
Но маски папье-маше.
Раскраски.
Носы и носища,
Глаза и глазища,
Руки, ручища.
Там людоеды и нищие,
Пастушки и короли.
Я от лица от первого
Стану уж лучше сказочником,
А не рассказчиком, повествователем
Акакиев Акакиевичей судеб.
Я сам,
Сам,
Сам должен примерить шинель Рока.
Вылезть из короба,
Из молчания скорбного
Прорваться в отчаянный крик
О конечности жизни,
Успеть коснуться губами
Потресканными от морозца
Саму Бесконечность поцеловать,
Почувствовать Миг последний,
Как первый
Рожденья Миг
И просто счастливым стать.
Я отражаюсь в зеркале дореволюционном,
Покрашенном масленой, пошлой,
Бежевой краской нашего времени.
Я растворяюсь в дымке и линиях
От тряпки уборщицы на тусклом стекле его...
Я хочу о себе
Потому, что иначе как
Сын различит, что есть я,
А что миф обо мне...
Потому что иначе как
Я похищу тебя,
Овладею тобой,
Заболею тобой навсегда,
Навсегда,
Навсегда.
Заболею
Навечно
Тобой, человек незнакомый,
Но, который готов
разделить эту ношу
земную,
земную,
земную со мной...