Ещё здесь помнят время: был просто бережливым,
Женатым, семьянином, соседей привечал.
Не слишком разговорчивым, но и не молчаливым,
Случавшихся гостей с радушием встречал!
И всё текло-свершалось размеренностью хода:
И мельницы вращались, столярные станки,
Прядильни и валяльни с достатком для народа,
И фабрики суконные – заботы нелегки…
Во всё вникал, всё видел, рачительно и споро,
Хозяйства паутина изрядна, велика
И он, как паучок, решал разумно, скоро,
Как нужно поступить и ум знал и рука…
Не слишком проявляя особенные чувства,
Во взгляде виден ум, уместна делу речь.
Гостям приятно слушать! Их принимать – искусство:
Не только угощенье – общенье обеспечь!
На редкость хлебосольно хозяюшка встречала,
Приятно говорлива, но не до болтовни!
Две миловидных дочки, сравнить и с розой мало!
Так хорошо, приятно смотрелись здесь они!
И был ещё сынок. Общительный мальчишка.
Кидался всем на шею, чтоб всех расцеловать!
Пусть даже не по нраву кому, пусть даже слишком…
Ну, вот ещё вниманье на это обращать!
В те времена все окна в дому открыты были.
В одной из антресолей учитель жил, француз,
Который славно брился – про это не забыли!
Охотиться любил. Добыча: часто гусь,
Тетёрки или утки иль яйца воробьиные,
Кроме него которые не пробовал никто –
Куриные понятно, утиные, гусиные,
Но вот от этой птицы считали все не то…
С ним вместе в антресолях жила компатриотка-
Наставница девиц. По нашему – жена…
А, может быть, и нет… Девица иль кокетка –
У них, у тех французов, жизнь вообще сложна…
К обеду выходил хозяин аккуратным,
Не в новом всякий раз, но чистом сюртуке.
На локтях без заплат и выглядел опрятным
И в жизни ладно было, казалось, налегке!
Но добрая хозяйка безвременно скончалась
И часть её забот вдруг перешла к нему.
На Александру, дочку, надежд не налагалось
И он был в этом прав уже и потому,
Что вскорости она с штабс-ротмистром сбежала
Бог весть полка какого и встала под венец
Поспешно оттого, что, безусловно, знала:
Военных никогда не жаловал отец!
Он так всегда считал, не очень ошибаясь.
Что все они картёжники, мотишки, явный сброд…
Послал ей вслед проклятья, жил дальше не нуждаясь,
Мадам вослед за дочкой прогнали из ворот,
Поскольку оказалась замешанной в то дело
И скажем даже больше, способствовала всем.
Ведь барышня сама доверилась ей смело.
Когда всё получилось, была довольна тем!
Преследовать беглянку заботиться не стал он…
Вслух даже само имя никто не говорил…
Была Александра Степановна и вот её не стало,
Лишь сединой подёрнулся, как будто заискрил…
Учитель тот, француз, вослед мадам отправлен,
Поскольку вырос сын, пришла пора служить.
С письмом рекомендательным к приятелю направлен,
Узнать в палате службу, какою дальше жить…
Но он вместо того в военные подался
И собственным решеньем определился в полк,
Прислал о том письмо, взять денег попытался,
Шиш получил конечно… И тут не вышел толк…
И, наконец, дочь меньшая, что в доме оставалась,
Болеть-то не болела… с чего-то умерла…
И он стал жить один, погоревавши малость,
В огромном доме жизнь, казалось, замерла…
В самом его владельце заметной скупость стала,
Поскольку одиночество такая пища ей!
Голодная волчица, сколь не сожрёт – всё мало,
Тем больше, ненасытней тот голод волчий в ней…
И чувства человеческие мелели с каждым разом,
Которые и без того не были глубоки…
И даже, что имелось, уже не видно глазом,
Остались где-то в прошлом, став каплей средь реки…
А тут, словно нарочно случилось подтвержденьем,
Сын проигрался в карты, помочь ему просил…
Послал ему проклятья, от сердца отрешенье
И всё – отрезал как бы… Не с мог и не простил…
И никогда потом не знал, что с сыном стало…
Утрачен навсегда к нему был интерес…
Живой он или нет? Иль биться перестало
Сердечко молодое? Из памяти исчез…
И с каждым новым годом окошки притворялись…
Раскрытыми остались, читатель видел, два.
И главные дела мельчали, растворялись,
На важность взгляд мельчал, что понимал едва…
Он, этот мелкий взгляд, на мелочь обращался:
На пёрышки, бумажки, что с полу поднимал…
С покупщиком и тем невыгодно общался,
Был крайне неуступчив, всё цены поднимал…
Те, по привычке больше, вначале приезжали,
Пытались торговаться, но он не уступал…
И бросили совсем, сторонкой объезжали,
А хлебушек стал гнить – никто не покупал…
Мука в его подвалах слежалась, словно камень,
И к сукнам и холстам не прикоснись рукой –
Все обращалось в прах домашние те ткани,
Но он уже не знал в кладовой что какой…
Меж тем (не странно ль это?) знал точно, безусловно
В каком шкафу стоял с настоечкой графин
И даже не с настоечкой – назвать так лишь условно –
С остатками чего-то, что ведал он один!
Причём на той посуде собственноручно делал
Особые наметки, чтоб кто-то воровски
Не отхлебнул чуток… Где пёрышком, где мелом,
Где посадил на клее как будто волосок…
А между тем в хозяйстве доход был, собирался,
Оброк не отменялся – несли всё мужики,
И ткалися холсты … в кладовых запирался.
В гниль обращаясь также с «лёгкой» его руки…
Всё становилось прахом… сплошная всё прореха…
И сам он ею стал – не можно отличить…
Старшая его дочь, раз или два приехав,
Хотела хоть чего-нибудь, хоть как-то получить…
Походная-то жизнь не так была приятна,
Как представлялась раньше, до брачного венца…
А и семью не бросишь, не повернёшь обратно…
Чтоб как-нибудь умягчить жестокого отца,
На первый самый раз явилась к нему с внуком.
Однако же прощенья он ей тогда не дал,
Не снял даже с лица привычную уж скуку,
Как будто надоели и каждый день видал…
Внучонку со стола подал вместо игрушки
Какую-то безделку случившуюся тут
Иль даже вовсе пуговицу, но денег ни полушки…
Наглядно объясняя, что их вот тут не ждут…
И с тем она уехала, чтоб снова возвратиться
Уже с двумя сыночками, куличек привезла.
Ещё и в прошлый раз ей мысль пришла смутиться
Его одеждой, обликом… Ужаснейшим нашла…
Халат купила новый, уж больно было стыдно
Зв тот, что он носил без сниму много лет…
И он простил, казалось, и даже было видно:
С малютками играл, как бы примерный дед…
Подарки её взял, но не впустил обратно,
Как в самый первый раз не выдал ничего…
Любовь к ней растворилась, на вовсе, безвозвратно.
Никто и нужен не был, понятно из всего…
Теперь и ты, читатель, имеешь представленье,
Что за помещик, личность пред Чичиковым есть…
Редчайшее весьма тут на Руси явленье –
Широкие натуры распространённей здесь!
Контрастность поразительна, что рядом по соседству
Такой вдруг подвернётся кутила, мот и жог,
Кутящий во всю удаль – любое в пыль наследство,
Случайный проезжающий с трудом сдержаться мог,
Взглянув на дом-жилище с восторгом, изумленьем:
Какой бы принц восточный вдруг очутился здесь
Средь маленьких и тёмных, владеющих именьем?
Огромными дворцами смотрелась его весь!
С бесчисленным количеством и труб и бельведеров,
Узорных флюгеров, домами для гостей!
Чего нет у него? В балах, театрах первый!
Всю ночь сияет сад огнями всех мастей!
Считай, что полгубернии в наряды разодетой
В веселии гуляет в садах в тени дерев
И никому не в новость веселие вот это -
И музыка каскадом, все шлюзы отперев…
И никому не в дикость нелепость освещенья.
Когда вдруг театрально в древесной гуще треск
Поддельно озарённой ветки возникнет без смущенья…
Как кроны негодуют на сей мишурный блеск…
Все эти рассужденья нас отвлекли от встречи,
Теперь вот состоявшейся у Плюшкина в дому.
Но как бы и без них? Рассказ сей обеспечил
Хоть кроху понимания что, как и почему…
Герои между тем смотрели друг на друга,
Не говоря ни слова. У Чичикова шок.
Он так ошеломлён, настолько «вон из круга» -
Никак не мог вместить то, что увидеть смог
Во внешности хозяина и в общем помещения…
Никак не мог придумать: с чего б ему начать?
Как объяснить причину визита-посещения…
Придумал было что, чтоб как повеличать:
Наслышан, мол, о вас, о вашей добродетели…
Почёл своим вот долгом почтенье принести…
И вдруг словно споткнулся: Святители! Радетели!
О чём я только думаю? О, Господи, прости!
*