Рука, занесённая в красную книгу судьбы..
Сердце, уставшее от теченья крови в одну сторону...
Читаю: "Выбыл". Значит, когда-то был
и верил, что счастлив, и значился с тенью поровну.
Янтарный рассвет снимает ночную боль,
когда его к раскалённому бессонницей лбу прикладываю.
И стадо снов моих идёт на бой и убой,
и волк на в войлоке туч луну на все лады воет.
Часы сту-часы-чат. С историей невпопад. Октябрь.
Ломоть луны крошится до обезлуния.
Оскалки её - на коленях, лопатках, локтях -
я с луной под одной простынёй - в обезумии!..
Оскалки завидцев примешаны в непитиё.
Мизинцем размешан коктейль алкобольный.
Я заболел... Ты слышишь?!...?! Я заболел тобой! и моё
заболеванье скорее желаннее бол[ee].
В книге судьбы доссожжены ли-с-ты,
что до тебя... Чтоб до тебя дотянуться,
я перепробовал в небе на прочность мо-с-ты,
слыша, как в бездну падает лунное блюдце...
В чернильнице Бога - смесь моей души
и любви к тебе. Он окунает в неё перо, и
пишет в книге: "Из точки "в" в точку "к" спешит
по жизни реке, не избегая порогов,
рассудок теряющий и подхватывающий на лету
то, что рассудком могло б называться когда-то..."
Свет в конце тоннеля скорее тускл,
чем разгораем из лампочки двадцативаттной.
Трогают лоб. "Горит..."
Пульс? "Ниточкой".
Душа? ... Коридор.
Белых халатов облака - по синим стенам неба.
Слепит солнце - отчеканенный новенький луидор -
плата за палату, в которой воспел я гнева
гимн к Тому, кто всё устроил не так.
Кто исписал чернила, промакивая бородою.
Пятна... пятна... пять на пять... счета
всё приходят оттуда за дом, где я не был с тобою
больше суток и суток, больше двух ночей...
ОпредЕлено время... Так, значит, и время размерено?
Ночь ещё не черна... До краёв - до края! - налей
и переверни - пусть стекает виденьями Мерлина,
и проклятьями парок, и пророчеством дряхлых жриц.
Эта ночь без тебя!... Этот мир без тебя - иголок,
гол и нищ, и оторван от материка, как Шри-
Ланкийский острОв и острог наметелейно-колок.
Всё было когда-то. Тогда ещё не искали
своих отражений в озёрах, затем - в зеркалах.
Их не было просто. Вернее, их было мало.
И слов было меньше цветов:
из восклицаний был бел "Ох!" и ал - "Ах!"
Я пытался уснуть, так, чтоб сном заткнуть я вь
юг проснётся безсветен, и север. Взбунтует запад -
он ведь должен солнце принять на переплав... -
на переправ... - на переславленье - из пред-на в за-под.
Ночь горчит на губах. Горячечно режет глаза.
Реже мыслится. Чаще дыханье и пульс.
И чернильница превращается в наказанья казан,
где варятся дни мои в очередной местопуст.
Веки - мргнули. Так громко, что пару ресниц
пали долу, подобны осыпающейся новогодне хвое.
И изложницей стал казан, и "жриц" пресклоняется в "жниц".
Отливается истина. Ложь знала всегда, что их - двое.
И отлитое, поблёскивающее тавро
ищет лоб мой, - находит. Мимо тавры не запечатывают.
Затыкает сон явь.Явь внутри расходится в рост.
Частоколом встают охраной вокруг домовины дощатые.
Эта ночь без тебя... Знаешь, нет её... Ночи - нет!
Это - бездна. На стенках которой зарубки воспадших.
Здесь не помнится слово, в котором лампадится свет.
И под паром стоят вечности ждущие пашни.
Рука, занесённая в красную книгу судьбы...
Здесь - трогаю груди твои. Глаза - закрыты.
И губы касаются верхней набухшей губы.
И начинает подбрасывать фаэтон на междузвёздных рытвинах.
И взрываются сзади
нас
стерегущие мины
противовстречные - мол, наше время ещё не пришло!
И гримасы-оскалки, и подобострашные мины
озвучАют кошмары, подземрЕки взрывая веслом.
Не оборачивайся! Это совсем не страшно.
Мы - в нашем сне. Я знаю, где - риф, где - пропасть.
Да, это кража! Да, заповедь помню о краже!
И слушал, когда творился, над чернильницей проповедь...
Ты...
ты проснёшься.
В своей постели.
По стелле,
возведённой солнцем из расколчаненных лучей,
скользнёшь взглядом.
Мы...
Мы успели!
Мы всё-таки, слышишь, успели!
чтобы хотя бы один из двоих был - пусть и невидим - но рядом...