Вниз по реке. Стихи. М., ООО ПО "НЕЙРОКОМ-ЭЛЕКТРОНТРАНС", 1998, 258 стр.
Ростовский поэт Леонид Григорьян -- автор десяти поэтических книг, переводчик Габриэля Шевалье, Альбера Камю, Жана Поля Сартра, стихотворений современных армянских и франкоязычных поэтов. "Вниз по реке" - избранное, представляющее примерно четверть написанного за тридцать лет литературной работы. Это позволяет говорить о Григорьяне как о поэте-профессионале, хотя сам себя он таковым не считает ("Стихи мои - более или менее квалифицированный дилетантизм"). Впрочем, понятие "профессиональный поэт" скрывает одно из самых странных и противоречивых явлений советской действительности, где луга поэзии безжалостно вытаптывались табунами поэтов. То есть людьми,, получавшими регулярное и часто чрезмерное вознаграждение за то, что пишут и печатают стихи - обычно среднего, проходного уровня, - изо дня в день, из года в год, десятилетиями, превращаясь, как правило, в нечто монструозное - как в творческом так и в человеческом плане. Да, Григорьян - поэт непрофессиональный, дилетант, и вовсе не потому, что он преподаватель латыни, а прежде всего потому, что он человек, любящий то, чем занимается, - литературу, поэзию, а не себя в них. От этого и трезвая самооценка собственного творчества.
В сущности, основной порок советской поэзии - недостаток вольного и благородного дилетантизма, заставляющего совершенствоваться и расти в любимом деле. Начиная с добросовестного сочинительства на заданные темы ("Остановись, мгновенье!"), Григорьян постепенно приобретает раскованность и беглость поэтического письма. В то же время специфика и ограниченность дилетантизма в том, что он фиксирует определенную ступень в развитии литературы, один из стилей, одну из школ.
Крут поэтических симпатий Григорьяна очерчен достаточно четко: Тарковский, Самойлов, Кушнер, Чухонцев, Левитанский, Соколов, Липкин, Лиснянская. Это прежде всего интеллигентные поэты, существующие в русле культуры и в свою очередь поддерживающие ее, как родники и ручьи. Именно культурный поэт остро осознает опасность литературности, умения слишком хорошо писать стихи, которое тем выше, чем свободнее от реальности, от обычной жизни, одухотворять которую и призвано искусство. Григорьян знает об этом ("Привычный мир, войди в мои стихи!"). Если в ранних стихах это существует как сознательная установка, трактуемая несколько поверхностно и приводящая лишь к дублированию мира, тягостному удвоению ("вот стадион, вот пиво, вот байдарка"), то в поздних, зрелых стихотворениях привычный мир окружает автора достаточно плотно и ни в каких призывах не нуждается. "В телевизоре мутная дрянь, / А в троллейбусе дикая давка. / Остряки нагадали - и впрямь / Нашей жизнью становится Кафка". Но при всем знании окружающего и последовательно реализованных установках заметно тяготение к несколько идеализирующей, романтической по духу традиции, идущей еще от XIX века. Зависимость "от мутной жизни" ощущается все-таки как "стыдная", приводящая к тому, что "изустность наша да и письменность легко в помойки забредает". Мне кажется, что Григорьян совершает насилие над собой, заставляя себя погружаться в чуждую ему - романтику-книжнику - стихию обыденности. Это превращает очень часто его стихи в рифмованную прозу, в обстоятельно-дневниковый "физиологический очерк".
Да, все узнаваемо, судьба интеллигента-шестидесятника достаточно типична. Тем самым стихи приобретают новое качество и особую ценность - исторического документа. И тем же отчасти компенсируется слабость стиля, идущая, как мне кажется, прежде всего от неуверенности в самом себе, неуверенности - от многознания, от культуры, от постоянного взгляда снизу вверх на любимых поэтов-современников. "Не взбираюсь на высоту, / Не решаюсь на глубину, / Ибо знаю, что упаду, / Понимаю, что утону". Внутренняя цензура оказывается самым мощным барьером. Боязнь упасть и утонуть держит на берегу или на мелководье, в кругу освоенного и безопасного. Возникает парадоксальная ситуация: автор хороших стихотворений выпускает их в свет без личного клейма, считая достаточной явную принадлежность определенной школе. Возможно, это идет от общекультурной тенденции к сглаживанию крайностей, к созданию некоторого компромиссного варианта творчества и существования. Стоит вспомнить и о первой профессии - "максимально удаленной от тошнотворной государственной идеологии". Увы, нельзя быть пассивно свободным ни от какой государственной идеологии. Свобода в противостоянии. И поэзия - там же. Любопытно в этом отношении стихотворение "Признание в любви" - Кушнеру и Чухонцеву. "Один поет: о, ласточки! о, тучки! / Другой хрипит: о, воронье! о, тьма! / Они мне оба на душу ложатся, /Ия люблю их, что ни сотворят. / А по-над крышей вороны кружатся. / Но чуть повыше - ласточки парят". Подсознательно претендуя на объективно-всеобщую картину мира, которую требует культура, поэт лишен той творческой дерзости, которая позволяет ее утвердить. "Уменья выжить" нет "у неумех Сервантеса, Вийона или Данта". Поэт же числит себя среди стремящихся выжить - но с тем, чтобы услышать "их пророческую весть".
Быть может, в этом наш талант и есть.
Он так велик, что и других не надо.
Валерий ЛИПНЕВИЧ.
Новый мир,1998,10