Дачный комплекс в поселке Мамонтовка - место летнего отдыха редакционных шишек и их семей. Наши папы и мамы работают в серьезных журналах - "Агитатор", "Коммунист", "Партийная жизнь" и тому подобных. Счастливое детство нам обеспечили издательство "Правда" и любимая коммунистическая партия во главе с Леонидом Ильичом. Мы это понимаем.
В прошлом наш спецучасток - усадьба графа Ладыгина, о чем мы узнали из рукописей, найденных на чердаке самой большой дачи с круглой верандой, увенчанной жестяным шпилем. Теперь это "скворечник", в котором проживают восемь семей. В основание веранды, кстати, вмонтирован кирпич с той же фамилией, твердый знак на конце слова приводит нас в подлинный восторг. Наверное, граф со своими домочадцами, откушав чаю, совершал здесь прогулки - спускался по нашей липовой аллее реке с очень, кстати, неромантическим названием Уча. (Представляете, как мы, детки околофилологических родителей, рифмовали это слово?.. А как каламбурили! "Пойдем на Учу?" "Чему научишь?" Ну и так далее...) Теперь, конечно, речка общественная, аллея заканчивается низиной и, в конце концов, забором.
С нами граничит "Сотка" - пустующая уже второй год казенная дача какого-то "ящика" под номером сто. К сожалению, мы это прочухали не сразу, потому что здесь роскошный, еще не совсем одичавший сад - вишня, смородина, крыжовник и даже желтая малина.
Мне четырнадцать. По тропинке, которую мы успели вытоптать на "сотке" за лето, иду вдоль забора к дыре. Вдруг из-за кустов появляется существо. Ему лет двадцать. Русые волосы до плеч с легкой химией, полное, мягкое лицо, огромные синие глаза, длинные ресницы. Плавки, джинсовая жилетка, наличие-отсутствие груди не определяется.
- Кто вы? - спрашивает меня Оно. Голос бархатный, либо низкий женский, либо
высокий мужской. Я изумленно молчу.
- А я знаю, вы - дачница издательства "Правда". Не бойтесь меня. - Оно улыбается.
Я сосредоточено смотрю на него, не понимая своих дальнейших действий. Если это
женщина - все в порядке, можно спокойно идти своей дорогой, если мужчина - надо
срочно делать ноги. Но я цепенею от недоумения. Скольжу взглядом вниз... Кажется
все-таки мужчина... Я отпрыгиваю в сторону, несусь к забору, подтягиваюсь,
закидываю ногу. Все! Я в безопасности.
- Ребята! Кого я сейчас встретила! - впопыхах подлетаю к теннисному столу,
возле которого обычно кучкуется наша дачная компания. - На "сотке"! Волосы
длинные! Голос! Непонятно кто!
- А-а-а, это Оно! Ты Оно встретила! - говорит Сережка. - Парень это.
Сумасшедший. Леша Коровкин.
* * *
- В низину одни не ходите, - говорит бабушка. Как же! Не ходите! Мы с Катькой
только там и торчим, залезем на наш любимый дубок и смотрим сверху вниз на гуляющих дачников.
- Какой-нибудь негодяй забредет, обидит.
"Изнасилует..." - мысленно добавляю я. - "Прямо на дереве".
- Держись подальше от этого Коробкина! - продолжает бабушка. - Он крест носит.
- Бабушка, сейчас такая мода.
- Он не в себе. Мне соседка рассказывала. Он по ночам купается в Уче... Там же
ледяная вода! (Бабушка явно чего-то не договаривает).
- Он не Коробкин, он Коровкин! Бабушка! Он - нормальный! Просто прикалывается...
Бабушка делает трагическое лицо.
- Ладно, ба, договорились.
С Сергевночкой нельзя спорить, она до мозга костей интеллигентка. Сергевночка -
домашнее прозвище, так окрестил ее мой старший брат Илья, когда еще не мог
выговорить Вера Сергеевна. По происхождению она - дворянка, теперь - лектор
музея Ленина. Мне не кажется это странным в нашей правильной партийной семье.
Мне не приходит в голову мысль, что с ее стороны было полным безумием во
всех анкетах честно писать свою родословную. Наверное, выглядело это вызывающе: "Мать - учительница (из купцов), отец - офицер царской армии, дворянин (умер), отчим - крестьянин"; позднее - "муж - инструктор ЦК КПСС". Я также не задумываюсь над тем, что оба брака ее матери, моей прабабки, были каждый по-своемуь mesalliance. Я вообще не знаю этого слова. У нас все равны.
Сергевночка отреклась от своего прошлого. Нормально.
Тем не менее у бабушки нет-нет, да что-нибудь и проскочет из ее дворянского детства. Когда она первый раз заметила, что я отодвигаю часть еды на край тарелки и съедаю после всего, она поинтересовалась, зачем я это делаю. Узнав, что я вкусненькое оставляю на потом, она говорит: "Пур бон буш". (Привожу, как запомнилось, в русской транскрипции).
Увидев мой недоуменный взгляд, поясняет: "Это по-французски. Чтобы потом во рту было приятно". А, когда я однажды пожаловалась, что мне жмут новые туфли, услышала в ответ: "Фо ре тер бель, ин фо суфрир", это означало: "Чтобы быть красивой, надо помучиться". Что ж этот урок я помню до сих пор.
Сергевночка пытается привить мне хорошие манеры. Когда она спрашивает, буду ли я пить чай, я сперва отвечаю: "Ага". Но под ее укоризненным взором тут же исправляюсь: "Да, пожалуйста". И так во всем.
Бабушка в глубине души страдает из-за моего несовершенства, я же, в свою очередь, пытаюсь лишний раз его не демонстрировать. Бабушка - идеалистка. Нужно скрывать от нее суровую правду жизни.
* * *
- Ты знаешь, кто я? - загадочно спрашивает меня Коровкин.
Я знаю, ответ на это вопрос, но помалкиваю - боюсь спугнуть его вдохновение. Это
излюбленная Лешина роль, он должен ее отыграть.
- Я - великая певица всех времен и народов Алла Пугачева! - Леша расправляет
крылья. - Не веришь? Приходи вечером на Учу, сама увидишь. У меня там будет
концерт. Последний в этом сезоне! Я тебя приглашаю! Всех бери!
На самом деле, "концерт" Леша устраивает почти каждый вечер - и при публике, и
без оной. Коровкин живет метрах в ста от нашей "резервации". Когда стемнеет, он выходит из дома в женском раздельном купальнике, подложив в чашечки бюстгальтера яблоки, и пробегает через наш участок по аллее на речку. Там, в низине, есть маленькая-маленькая калитка, чтобы выйти через нее, даже ребенку надо пригнуться. Леша подолгу плавает в ледяной воде (там много ключей), исключительно вперед ногами, при этом поет песни из репертуара Аллы Пугачевой. "Эти летние дожди" - его любимая. В "антрактах" обычно пытается угостить нас этими самыми яблоками. Мы отказываемся.
Однажды я решаю над ним подшутить:
- Леш, а мне говорили, что я тоже на Пугачеву похожа! У меня волосы кудрявые, и без химии, между прочим. И дырка между зубов есть, как у нее. И характер боевой.
- Знаешь, что Вета... Ты мне не друг после этого!
Леша всерьез обижается и неделю со мной не разговаривает.
Я не боюсь своего странного друга, и я действительно не считаю его сумасшедшим.
Просто Леша Коровкин не такой, как все, он выпадает из нашей запрограммированной жизни. Не монтируется. Не хочет монтироваться. Он артист, и у него - свое кино.
Его нередко сопровождает целая свита зрителей: Борзуха бывшая учительница, как утверждает Леша; невзрачный молодой человек Башмачков - Башмак; юноша по прозвищу Филин, примечательный разве что очками. Мне тоже интересно с Коровкиным.
* * *
- В субботу я еду в Загорск. Хочешь, подам за тебя записку? - спрашивает Леша.
- Я не крещеная.
- Тогда, может, за кого-нибудь из родственников?
- Не знаю. Наверное, бабушка крещеная, она до революции родилась. Я у нее спрошу.
Вечером, как бы между прочим, завожу разговор с Сергевночкой о ее детстве.
Спрашиваю, какая у них школа была в деревне, был ли Закон Божий?
Она сама сворачивает в нужную мне сторону, рассказывает, что назвали ее в честь
бабки-помещицы - Верой, а крестили Ольгой - поп, мол, пьяный был, перепутал -
так звали ее мать. После революции поместье экспроприировали, а хозяйку изгнали.
Моя прародительница была женщина властная, ходила по домам своей бывшей деревни,
стучала в избы и требовала, что бы ее накормили. Крестьянки, самые старые из них, кстати говоря, в прошлом ее крепостные, то ли из страха, то ли из жалости выносили ей хлеб, молоко, яйца. Потом бывшая невестка с новым мужем Станиславом, польским крестьянином, который осел в деревне после империалистической, вступила в колхоз. Свекровь ее прокляла, вместе со всем потомством до седьмого колена. Так что теперь мы все - проклятые.
- Бабушка крещеная, - говорю вечером Коровкину. - Ее зовут Ольга.
* * *
Скоро осень. Мы прощаемся.
- Вет, у меня к тебе большая просьба. Купи мне в Москве "депиляторий", - Леша абсолютно серьезен.
- А что это такое?
- Это такая мазь, она волосы выводит.
- Леш, ты чего? Лысым что ли хочешь стать? - мне смешно.
- Нет, не лысым. - Леша краснеет. Отводит взгляд в сторону. Замолкает. - У меня очень волосатые ноги, просто шерсть! (Ноги у него нормальные). Я хочу эту
растительность вывести и быть, как Алла Пугачева. Я уже и брить пробовал
- к вечеру отрастает. Я жег их паяльной лампой - больно очень. Я выщипывал. Вет, но ты же понимаешь, что это очень тяжело?
- Да ты с ума... - я вовремя затыкаюсь.
Конечно, в те времена я ни о каких депиляторах слыхом не слыхивала. Ноги не брили даже дамы, а тех, кто пытался справиться с бурной растительностью, осуждали, обсуждали, при чем шепотом, на ушко, как женщин легкого поведения. Но Леша Коровкин - это Леша Коровкин. Он не мужчина и не женщина. Он - Оно. И ему, наверное, можно.
- Ладно, Леш, где хоть его искать-то?
- Да надо узнавать в центральных аптеках. Я в Москве спрашивал - мне сказали,
что у них сейчас нет, но, вообще, иногда бывает.
* * *
Леша регулярно мне звонит - волнуется из-за депилятора. Я отвечаю, что
пока не купила. Наконец, мы встречаемся на Ярославском вокзале, Леша
хватает желанный пузырек, отдает мне деньги и обещает в долгу не остаться.
Через месяц он снова звонит, поздно, часов в одиннадцать. Мама недовольна. Я
тоже.
- Вета! Я придумал! Я сожгу в твою честь юркину дачу! Хочешь? Она почти в
низине стоит, там не сразу заметят - никто не будет мешать!
- Хватит говорить глупости! И не звони мне, пожалуйста, так поздно.
- Тогда я сожгу твою!
- Что-о-о-о?!
- Твою или юркину?
Я хочу спать. Что это за бред? Пусть он оставит меня в покое!
- Юркину, юркину. Все, пока. Я уже сплю.
Больше он не звонит.
В начале июня мы снова приезжаем в Мамонтовку. Иду в низину. Юркина дача на
месте. Голубенькая. Такая же, как в прошлом году... Только досочки, которыми она
обита не вертикальные, а горизонтальные...
Узнаю последние новости. В Мамонтовке сгорели несколько дач, предварительно из них вынесли все ценное. Коровкин в сумасшедшем доме. В Хотьково. Башмак ездил его навещать.
* * *
Леша не мог этого сделать. Он не вор... Он просто сошел с ума и сжег юркину дачу... Он ходил по поселку и хвастался всем, что сжег юркину дачу... Из-за меня... Кто-то воспользовался этим и обворовал остальные... Но он сошел с ума. Сошел с ума.
* * *
Через год Лешу выпустили. Я видела его пару раз издали, в поселке - он почти лысый. К нам не приходит. Я по нему чуть-чуть скучаю.
Я играю в теннис. Башмак отзывает меня в сторону:
- Вет, тебя там у калитки ждет Коровкин. Ему нельзя сюда. Он просил взять
велосипед.
Леша. С велосипедом. Я вглядываюсь в его лицо. Я узнаю и не узнаю его. Он
вернулся из сумасшедшего дома.
- Поехали. Надо поговорить.
- Куда?
- В лес. Боишься?
- Нет.
- Поехали.
Мы долго едем по просеке, хотя давно уже могли бы остановиться. Но я продолжаю крутить педали. Я упрямая. Ты молчишь - и я молчу. Наконец, тормозим на какой-то полянке. Коровкин учтиво помогает мне слезть с велосипеда, подводит к упавшему дереву и предлагает сесть. Сам он расхаживает взад и вперед по полянке, собирается с мыслями.
- Леша, скажи мне честно, дачи - твоя работа?
- Нет. Меня подствили. Я сжег только Юркину. Я как дурак трепался об этом на каждом углу. Кто-то эти воспользовался и обнес все остальные.
- Леша! Но зачем же ты сжег Юркину дачу?
Леша молчит и смотрит себе под ноги. Потом поднимает глаза и упирается в мое лицо. Взгляд его не может удержаться на месте, он блуждает вокруг моих глаз, губ, щек, я это вижу, и я чувствую это физически.
- У тебя черные волосы и голубые глаза. Как у всех стерв.
Глаза у меня серые. Но не спорю.
- Я любил тебя, сука! Я сжег эту дачу для тебя! Скажи, ты меня любила?!
Это становится похоже на дурную мелодраму. Я нервно смеюсь. Я понимаю, что передо мной человек с непредсказуемыми реакциями. Если я скажу "да", он успокоится и отпустит меня. Если скажу "нет"... Я не знаю, что будет...
Я не хочу ему подыгрывать. Я не люблю дурные мелодрамы.
- Нет, - произношу я, глядя на него в упор. Он не выдерживает моего взгляда и опускает голову.
Я сажусь на велосипед и уезжаю, ни разу не обернувшись.
* * *
На следующий год папу повысили в должности и выделили дачу в другом месте.
Больше я не видела Лешу.
С тех пор прошло двадцать лет. Я хожу в церковь и всегда подаю записки об упокоении моей партийной бабушки. Только я знаю, что ее крестили Ольгой. Почему-то все время забываю сказать об этом брату, впрочем, он в церковь не ходит. И за прапрабабку Веру пишу - да упокоит Господь и ее мятежную душу. А за раба Божия Алексея не пишу - не знаю, жив он или нет.
В то последнее лето дружбы моей с сумасшедшим Лешей мне было шестнадцать. Я до сих пор не понимаю, кто сумасшедший в этом мире, а кто нормальный.
PS Обгорелый труп Леши Коровкина был найдет в Мамонтовском лесу. По многим признакам это было ритульное убийство...